Заснуть Кате не удалось. Едва солнце поднялось над землей, как откуда-то с юга налетел неприятельский аэроплан-разведчик. Штабные выскочили из хат и давай палить по нему, кто из винтовки, кто из нагана.

На аэроплане был старый царский воинский герб — овал с разноцветными кругами внутри. Были ясно видны при свете солнца и этот герб, и колеса, и скрепы крыльев, и несколько раз даже показывалась одетая в черный шлем голова врангелевского летчика. При этом из его кабины вылетал небольшой круглый предмет и начинал падать вниз.

Грохот, дым, крики. Разорвалась где-то близко бомба.

— Вот гад! Ах ты подлец, ах бандит!

Аэроплан уже удалялся, а вслед ему все стреляли и посылали проклятия, и вместе со штабистами в небо постреливала из своего «пипера» и Катя, хотя, как и другие, понимала, что револьверная пуля врага не догонит.

Теперь о втором моменте.

Вы, надеюсь, обратили внимание на запись Кати о некоей личности, которая отбыла на фронт в то же время, что и другие. Зашифрована эта личность буквой Б… Посвящено ей несколько довольно неясных и даже странных строк. «Милый, милый Б.». Упомянут высказанный им афоризм, помните? «Стараясь о счастье других, мы находим свое собственное».

Не будем таить: это и есть, как написал однажды в дневнике Орлик, «Катина симпатия» или «предмет души ее», тот самый человек, о неразделенных чувствах к которому Катя и сама призналась как-то в дневнике.

«То есть как? — спросят любопытные. — Влюбилась без взаимности?»

Да, увы, влюбилась, сама зная, что рассчитывать не на что, но сердцу не прикажешь.

Речь идет о лохматом политотдельце, как вы уже догадались. Он, он, да!

В дневнике у Кати немало откровенных записей на этот счет. Поэтому мы, в свою очередь, столь же откровенно и говорим здесь о сокровенной тайне девушки. То, что она до сих пор прятала, теперь ей уже было невмоготу прятать.

Право, не до того сейчас, но кое-какие записи Кати на этот счет все же надо привести. Вот, например, читаем:

«Бывает в жизни так: сам по себе человек, в общем, так себе, ничего особенного, а вашей душе он мил, а может, даже больше того: любите его; и любите, несмотря ни на что, несмотря на то даже, что на взаимность вы не рассчитываете; по многим причинам это бывает исключено».

Нам кажется, Катя тут хитрила, когда писала о «человеке, в общем, так себе». На самом деле лохматый политотделец ей нравился до безумия и казался просто-таки выдающейся личностью с поэтической душой и необыкновенным умом. С детских лет она ценила в человеке прежде всего талант, а в лохматом — о! — талантливости было, на ее взгляд, пропасть. Вот только беспомощный он из-за своей чрезмерной интеллигентности, это, конечно, по ходячему мнению, большой недостаток; чем-то он напоминал Кате ее отца: тоже ведь очень талантлив, а в жизни не преуспевал.

Таким людям нужны поддержка, внимание, любовь. Вот Кате и казалось (это было в самом начале зарождения в ней чувства к Борису), что именно такой поддержкой, вниманием и любовью она могла бы одарить его, потому что для Кати любить — значило жертвовать собой ради счастья другого, ради его таланта и будущего.

А себе?

Себе Катя ничего не желала.

Ничего! Все, все ему! Ему!

Похвальное чувство, не правда ли? Чистое и кристально, мы бы сказали, бескорыстное. А бывает ли такое? Бывает, как видим. Во всяком случае, поскольку историю мы тут описываем действительную, ничего не остается, как поверить, что все так и было.

Может, до Кати дошло: лохматый женат, не то был женат, не то любит давно другую женщину, — трудно сказать. Чтобы не принижать своего чувства, Катя этого вопроса в дневнике не касалась, что тоже несомненно делает ей честь. Для чистого, по-настоящему высокого чувства все это безразлично — ведь так или иначе, Катя ни на что не рассчитывала, тем более, сам-то «предмет ее души» ни о чем и не подозревал. Уж Катя постаралась, чтоб никто-никто и подумать не мог!

Возможно, из той же скромности она и пишет в дневнике о Борисе как о человеке «так себе». Да, хитра в любви девичья душа, даже если это ее первая любовь, и мы бы сказали, вернее — первая влюбленность.

Вот любопытное признание:

«Когда мы прощались с Орликом, я дала ему слово продолжать дневник и все главное записывать. Так вот, главная у меня новость: я открыла нечто очень важное. Среди таких событий, тревог и трудностей я вдруг почувствовала себя более взрослой и крепче духом, чем когда бы то ни было. Мне кажется, что в неразделенной любви, кроме горечи, есть и великое утешение. Настоящая девушка, если только она не слюнтяйка, а личность с характером и пониманием, должна уметь как-то по-особому воспринимать события, то есть должна уметь, я считаю, вносить даже в самое грустное что-то светлое, выходящее за рамки данного события и возвышающее душу. Так вот, я открыла, что есть великое утешение в самом чувстве любви. Оно не просто даже утешение, а щедрое обогащение: какой-то неведомый мир перед тобой открывается и наполняет душу новыми ощущениями, мыслями и надеждами. И уже это само по себе доставляет радость и удовлетворение».

Дальше Катя пишет в дневнике, что со школьных лет ей бесконечно нравился образ Наташи Ростовой из «Войны и мира» Толстого. «И теперь, — говорится в тетради, — вспоминая переживания Наташи, я нахожу в себе что-то родственное ей. Если в чувстве любви трепещет жизнь, как у Наташи, если в тебе проснулось все то прелестное, могучее, что может испытывать только женщина, то спасибо великое милому Б. уже за одно то, что благодаря ему все это в тебе проснулось.

Чувствовать себя женщиной, способной любить, — разве этого мало? Любить глубоко, чисто, по-настоящему бескорыстно — разве это не счастье для юной девушки? Умеет, значит!»

Ниже еще запись:

«Уметь надо идти на все, как Орлик».

Много позже, уже после гражданской войны, Катя, бывало, начнет рассказывать о нем, а вернее — о ней, об Александре Дударь, о том, как юная девушка стала кавалеристом, и если кто-нибудь удивлялся и спрашивал: «А как же она смогла, так и так, это даже трудно себе представить, при мужчинах и сидя в седле она ведь все-таки оставалась девушкой», — то Катя на это коротко отвечала: «А вот смогла!»

И произносилось это таким тоном, что больше никаких пояснений у Кати уже не требовали. Нам кажется, что всемогущее слово «смогла» в немалой мере относится и к Кате. Сумела обуздать себя, смогла! И даже — смотрите, — какое открытие сделала! Важное же!

Не думайте, однако, что Кате так легко далось ее открытие, за которым пришло и смирение, и все другое.

Из всех чувств человеческих, наверное, самое труднопереносимое — неразделенная любовь, и можно вполне понять, что пережила Катя. Как мы скоро увидим, взяв на себя роль летописца, она на первых порах даже немножко перегнет палку, но все равно хвала ей, Катеньке, иначе как бы стали известны нам многие подробности событий, о которых дальше пойдет речь.

Почем знать, что переживал Пимен, когда писал свои «сказания»; тоже, наверное, что-то глубоко личное таил в душе.

Двадцатичетырехлетний командарм Уборевич. — Разговор по прямому проводу. — «У вас рука счастливая». — Перемена в жизни Кати. — Мечты начдивов о новой технике. — Шура Янышева. — Совещание при керосиновой лампе. — План «глубокой операции». — Кое-что о судьбе Орлика.

Новый командарм Уборевич прибыл в расположение штаба ночью. Доставил его сюда бронированный паровоз. Дела Уборевич принял быстро и вместе с Эйдеманом зашел под утро в аппаратную, где Катя в эту ночь дежурила.

Господи, как же он молод, этот новенький! Необъяснимое чудо!

Высокий, худощавый, в пенсне на тонком носу и с быстрым взглядом, Уборевич понравился всем с первого взгляда.

Пока не рассвело, он из аппаратной не уходил. Переговаривался с комдивами (а те были так же молоды, как он и Эйдеман), потом связывался по прямому проводу со штабом Егорова, все ему доложил. Эйдеман стоял тут же и порой как-то многозначительно поглядывал на Катю, а та знай всё стучала на своем Бодо, пальчики ее ловко бегали по упругим клавишам телеграфного аппарата. Он сверкал чистотой и казался таким же опрятным, как и его маленькая хозяйка.