Лишь под конец разговора Слащев, перестав хвалить красных, образумился и перешел на серьезный тон:

— Мой вывод: все бросить на сибиряков и сбить их с тет-де-пона. Основание: опасность удара с этого тет-де-пона по кратчайшей прямо на Перекоп с выходом в наш тыл. Следовательно, необходимо срочно усилить меня танками и конницей. Иначе этих сибиряков с плацдарма не выкурить. Дерутся как дьяволы!..

— Да будет вам твердить об этих сибиряках! — вспылил Врангель и пожалел, что не может сейчас посмотреть на Слащева уничтожающим взглядом сверху вниз. К тону Слащева и его манере разговора даже с вышестоящим: «мой вывод», «основание» и так далее, все давно привыкли, но сейчас эта генеральская самонадеянность казалась в устах Слащева особенно нетерпимой.

Резким тоном барон закончил:

— У меня все, Яков Александрович. Приказ вы получите утром. До свиданья!..

Лента только что состоявшегося разговора по прямому проводу валялась на полу. Наступив на нее сапогом, Врангель с минуту постоял, подумал и пошел к себе в салон.

Вот так, заметим в скобках, решаются подчас на войне судьбы генералов. Речь идет, разумеется, о Слащеве. Участь его была окончательно определена именно в ту минуту, когда главнокомандующий и верховный правитель надавливал сапогом на узенькую телеграфную ленту.

Этой же ночью штабные подготовили, а Врангель подписал такой боевой приказ:

«Я решил завтра, 30 июля, разбить красных на фронте Нижнего Днепра. Приказываю генералу Барбовичу выступить в ночь на 30 июля и на рассвете, выставив заслон против красных, занимающих Каховку, ударить в тыл противника, действующего против генерала Слащева, и совместно с частями последнего разбить красных, не дав им отойти на Каховскую и Корсунскую переправы.

Генералу Слащеву перед рассветом атаковать противника, нанося главный удар в общем направлении на Большие Маячки — Каховку, стремясь не дать противнику отойти на правый берег Днепра.

По соединении с частями генерала Барбовича подчинить себе последнего с тем, чтобы, использовав успех, возможно скорее освободить конницу».

Высокомерный по тону приказ был, однако, весьма серьезен по содержанию и означал большую угрозу для войск, окопавшихся на плацдарме у Каховки. Упоминаемый в приказе генерал Барбович командовал пятитысячным конным корпусом, а у красных на плацдарме и на всем фронте Нижнего Днепра кавалерийских частей почти не было.

Утром, когда огромная лавина конников Барбовича устремилась к Каховке на помощь Слащеву, поезд Врангеля подъезжал к Севастополю.

А тут уже все ликовали. Еще в пути главнокомандующему было доложено, что десант Улагая успешно высадился с кораблей в станице Ахтырской и быстро продвигается вперед по земле Кубани, пока почти не встречая сопротивления красных.

— Блестящая победа! — кричали утром газетчики на всех углах. — Красных ждет полный разгром и у Каховки! Покупайте, читайте! Цена номера пятьдесят рублей!..

В то же утро, когда главнокомандующий принимал у себя во дворце штабистов и гражданских помощников, явившихся к нему с очередными докладами, из потока новостей выхлестнулась еще одна: Франция признала де-факто Врангеля как верховного правителя юга России и откроет в Севастополе свою дипломатическую миссию.

— Наконец-то! — вскричал Врангель. — Ура, господа! Мы теперь в глазах Европы единственная законная власть в России!..

Бои у Каховки нарастают. — Гибель Петра Солодухина. — Совещание в штабе. — Разговор Блюхера с Катей. — До последней возможности. — Пятьдесят первая в бою.

«Пыль, пыль, пыль, и не видно людей на войне…»

Строка припомнилась и стояла перед глазами Кати все последние дни, пока шло каховское сражение.

Из детских лет вставала картина: отец стоит у окна и разучивает стихи, которые он очень любил. Может, строка оттуда?

Улыбчивое лицо отца Катя видела теперь перед собою часто — то оно явится во сне, то вдруг возникнет среди бела дня. И все казалось, что сейчас она, Катя, не узнала бы отца. Карточка его у Кати была, и в свободные минуты она вынимала ее и подолгу разглядывала.

Милый папа! Милый, много переживший неудачник! Мечтал играть Гамлета, Отелло, а жизнь трепала его, гоняла на вторых и третьих ролях по провинциальным театрам и театрикам, пока не пришла революция. Тут ему начало везти, и он очутился в первоклассном Соловцовском театре в Киеве, куда прежде и не надеялся попасть. И роли стали ему давать видные. Но вихрь гражданской войны опять выбил его из колеи. Где он теперь? Ах, папа, родной ты мой, скажи, чьи же это стихи?

Да, пыль стояла за Каховкой густой тучей, такой густой и темной, что среди бела дня пропадало солнце и, казалось, надвигаются сумерки.

— Ну жара, ну пылища! — ворчали командиры и их ординарцы, прибывавшие по тем или иным делам в Берислав.

Можно было подумать, что только жара да пыль больше всего досаждают на передовой.

А где-то там, в огне и пыли, — Саша.

Как стремилась Катя к ней, как жалела, что не находится с нею рядом, в одном полку, как переживала, передавая сводки о ходе боя в штаб Уборевича! Одного лишь она добилась: когда Эйдеман перенес свой полевой штаб в Берислав, опа чуть не со слезами упросила командующего группой, то есть Эйдемана, прикомандировать и ее к полевому штабу. И Катю взяли в отряд связи. Телефонисткой она была отличной.

Вот так Катя очутилась у Днепра и увидела наконец на той стороне родную Каховку, но горящую, в тучах дыма и пыли. Уже действовал наплавной мост, и по нему на тот берег тянулись легкие орудия, санитарные повозки, телеги с боеприпасами, походные кухни, а люди пробирались как-то среди этого грохочущего потока. Мост обстреливался вражеской артиллерией, но снаряды рвались в стороне, и высокие всплески воды вставали фонтанами над потревоженным Днепром. На оба берега вдруг накатывали волны, словно при сильной буре.

Гул стоял над Бериславом днем и ночью, почти не затихая.

На третий день наступления под вечер в штабе Эйдемана под этот гул решали вопрос: как действовать дальше. Весь день невозможно палило солнце, а люди говорили хриплым басом, будто простудились. На том берегу, казалось, все горит: по горизонту клубились черные тучи пыли, и порой небо над ними становилось мрачно-багровым. С бериславских высот (помните, как Эйдеман сам помогал выбирать наилучшие позиции для своей артиллерии на этих высотах) кое-где еще вели огонь отдельные орудия, а другие уже были переброшены на плацдарм.

Над штабом часто возникал вой снаряда. Пронзая сумеречное небо, повоет и унесется куда-то на юг.

Весь этот день Катя принимала по телефону донесения с плацдарма, быстро записывала и передавала оперативной группе Эйдемана. Работали вместе с Катей еще три других телефониста, и всем хватало работы по горло.

Иногда за трубку брался сам Эйдеман (у него за три дня посеребрились виски), и чаще всего он вел разговоры с начдивом Блюхером:

— Как идет дело, Василий?

— Идет, идет! Подвигаемся. Но трудно. Артиллерийского огня мало. Тут бы нам конницы побольше…

— Опять ты о коннице. У тебя пехота золотая, Василий, дорогой! Слушай! Начинай укрепляться. У нас тут принимаются все меры, чтобы перебросить на плацдарм побольше шанцевого инструмента, колючей проволоки и прочего. Из Главного штаба нам прислали крупного инженера по укреплениям, и было бы хорошо, если бы и ты мог присутствовать при разговоре, который мы с ним поведем. Можешь прибыть ко мне хоть на часок? У тебя же прекрасные комбриги. Оставь кого-нибудь за себя и приезжай!..

Блюхер был удивительно организованным человеком. Зовут — надо ехать. И вот он у Эйдемана. Черный, весь в степной пыли, но подтянутый, чисто выбритый. Лицо, правда, похудевшее, щеки запали и нет прежнего румянца.

Катя перед вечером сменилась с дежурства — у нее закружилась голова от переутомления, и она упала у телефона. Бросились к ней, подняли, дали воды и велели полежать. С полчаса Катя полежала, больше не смогла.