И как раз в эту минуту выбежал навстречу Смирнов.

— Андрей! — окликнул он. — Иванов! Товарищи! Куда же вы? Разве собрание уже закончилось?

— Иван Федорович! — обрадовался Иванов, но тут же махнул рукой. — Как же так, Иван Федорович? Опоздал ты…

— Ваня! — увидел его и Боженко. — Что же ты, сукин сын? Мы ж без тебя провалились! Сорвал Пятаков наше предложение!

— Как? Вооружение не утвердили?

— Погоди, погоди, Иван! — остановил Смирнова Королевич. — Что это у тебя, кровь?

Он увидел ссадину на лбу у Смирнова и запекшуюся кровь за ухом — следы камня и гайки.

— Пустое! — отмахнулся Смирнов. — Мою артель архаровцы разгромили. Но инцидент уже ликвидирован. Начали работу. А резолюцию о вооружении не приняли?

— Приняли! — смущаясь, словно виноват в этом был он один, сказал Иванов. — Воздержаться… в широком масштабе.

Смирнову удалось вырваться из осады. Подоспели–таки работницы, которые, опомнившись после первого переполоха, бросились по мастерским Демиевки, собрали группу рабочих и вызволили Ивана Федоровича. Они кое–как навели порядок в помещении новой артели и, вооружившись иголками, расселись над раскроями ватных солдатских телогреек. Иван Федорович договорился с солдатами размещенного на Демиевке батальона сибирских стрелков, что они будут охранять мастерскую нынешней ночью, а завтра собирался организовать в мастерской самооборону. Ведь после решения киевских большевиков вооружить пролетариат — надо будет в широком масштабе браться за формирование рабочей милиции.

— Не вооружаться? — чуть не подпрыгнул Смирнов. — Воздержаться? Не будет этого!.. Куда же вы? — он останавливал товарищей. — Назад! Собрание нужно продолжить! Этого требуют коммунисты! Правда, Андрей? Ведь так, Боженко? Согласен, товарищ Королевич? И ты, профессор Затонский? Эй, студенты… Лаврентий, Лия, Ян — сюда! Вы согласны? Ты согласен, Виталий? А ты, Леонид? Мы требуем!

— Требуем! Требуем! — послышалось тут и там.

Вокруг уже собралась толпа.

— Итак, требуем от имени большинства членов организации, — подытожил Смирнов. — Пошли назад! Эй, куда же вы, старички? Обождут еще ваши старухи. Всe назад! Кворум нужен! Давайте сюда комитет! Тащите Пятакова!.. Пусть завтра же идет к Оберучеву требовать оружия!..

Все двинулись назад. Пятаков спускался со второго этажа — толпа захлестнула его, подхватила и в самом деле потащила задом наперед: назад–вперед!

— К порядку! — сопротивлялся Пятаков. — Что случилось?

В зале заседаний кричали:

— Продолжать собрание!.. Слово товарищу Смирнову!.. Нет, Смирнов пускай напоследок, сперва Пятаков! Иванова на трибуну!

Но трибуну уже захватил Боженко.

— Товарищи! — кричал он. — Вношу предложение. Не продолжать собрание, а…

Возмущенные возгласы не дали ему говорить: — Как не продолжать? Для этого же вернулись! Ты что — сдурел, Боженко? Долой Боженко! Перебежал!..

— Товарищи! — размахивал руками Боженко. — Дайте сказать! К порядку! Требую партийной дисциплины! Ты чего вопишь, Пятаков Леонид? Цыц, Примаков!..

Наконец ему удалось утихомирить зал.

— Я предлагаю не продолжать собрание… Да помолчите вы, право! Что за безобразие?.. Не продолжать потому, что собрание уже приняло резолюцию. Я предлагаю открыть новое собрание. Очередное. И председателем избрать Ваню–маленького, товарища Смирнова!

Предложение было встречено аплодисментами.

— Верно! Новое собрание! Смирнова председателем!

— Давай, Ванечка, садись за столик, бери колокольчик в ручку, открывай заседаньице!..

Смирнов был очень маленького роста, и когда товарищи дразнили его, они все вещи называли уменьшительными, ласкательными, словно детскими именами. Ивана Федоровича это приводило в ярость, а раздразнить его сейчас было необходимо: когда он приходил в ярость — против него никто не мог устоять.

Собрание после долгих споров с членами комитета, поддерживающими Пятакова постановило: добиться решения Совета фабзавкомов города, чтобы завтра же послать к командующему военным округом полковнику Оберучеву делегацию во главе с Ивановым и Пятаковым — требовать оружия для рабочих дружин.

Семнадцатый год приближался к своей середине. Со дня Февральской революции минуло три месяца, но революция на деле лишь начиналась. Социалистическая революция, к которой призывали Ленин и Центральный Комитет. Ее жаждал рабочий класс, и почин она брала в самом его авангарде — в партии. Это был трудный, но великий почин, и впереди расстилался нелегкий, но добрый путь…

1

Коллежский регистратор Симон Васильевич Петлюра стоял, перед домом номер одиннадцать по Борщаговской улице, с букетиком ландышей в руке.

Домик под номером одиннадцатым по Борщаговской на Шулявке имел мезонин и два окна. Окна мансарды и эту утреннюю пору были раскрыты, но затянуты кисейными занавесками — с мелкими букетиками розовых цветочков по нежно–голубому полю.

Ветерок с юга едва шевелил занакески, и Петлюра упорно, но нетерпелипо ожидал.

Он поджидав, чтобы какая–нибудь из занавесок приоткрылась, и из–за него выглянуло желанное девичье лицо.

Потму что Симон Васильевич был влюблен.

2

Эта любовь пришла к Симону Петлюре с полгода назад.

Петлюра приехал тогда с фронта в Киев в командировку от банно–прачечного отряда «Союза земств и городов», которым командовал на Западном фронте. Предстояло получить новое оборудование ассенизационного обоза из восьми цистерн, двух дезинфекционных креозотораспылителей и одного универсального дезинсектора с герметической камерой для сухого пара.

С вокзала Петлюра направился на Владимирскую, 19, где в дни войны разместилось управление «Союза земств и городов», чтобы оформить там необходимые документы. Но по пути, в трамвае номер семь, он вдруг увидел девичье лицо. И это видение повлияло не только на маршрут его первой за время войны поездки по Киеву, но повлияло и на многое другое во всей его, Петлюры, дальнейшей жизни.

На углу Жилянской девушка с двумя роскошными, цвета спелой пшеницы, длинными косами вышла из вагона, и Петлюра, сам толком не понимая, как это, собственно, случилось, вышел тоже.

Девушка осталась на трамвайной остановке, и Петлюра остался тоже. Девушка, очевидно, ждала четырнадцатый номер, до Галицкого базара, — стал дожидаться того же номера и Петлюра.

Ожидание длилось две–три минуты, но за эти быстро протекшие сто восемьдесят секунд Петлюра успел бросить в сторону девушки не менее полусотни взглядов. В ответ он получил лишь один: трамвай номер четырнадцать подошел, девушка шагнула на подножку вагона и надменным взглядом смерила назойливого незнакомца с ног до головы.

Этот взгляд синих, как васильки во ржи, глаз и решил все.

Быть может, не будь этого взгляда, жизнь Петлюры пошла бы дальше нормально: он получил бы свои ассенизационные принадлежности, возвратился на фронт и просидел бы там до окончания войны, занимаясь дезинфекцией и дезинсекцией, — и в истории Украины не осталось бы этого условного, но крайне позорного термина «петлюровщина», остался бы, вероятно, какой–нибудь другой, аналогичный.

Бельгийские вагоны–пульманы с мягкими венскими сиденьями ходили по Брест–Литовскому шоссе к дачам киевской аристократии в Святошине. Буйная фантазия бывшего полтавского семинариста мгновенно нарисовала соблазнительную картину. Эта волшебница в фильдеперсовых чулочках «паутинка», в юбке «шантеклер» и жакетике «а ля амазонка» могла оказаться только отпрыском киевской элиты: быть может, дочь генерал–губернатора Трепова или племянница сахарного магната Терещенко, а то и внучка самой графини Браницкой!..