После этого дядьки степенно пожали друг другу руки, пожелали доброго здоровья, успехов в делах, спокойной ночи да на том и разошлись.
7
А ошарашенный Авксентий чуть ли не бегом помчался домой, схватившись за голову: такая беда!
За Авксентием с одной стороны шагал аршинными шагами Софрон — величественный, словно его самого избрали делегатом; а с другой — семенила Меланья. Она ласково утешала брата, доказывала, что все обойдется — вече пройдет, да и кончится, а остановиться в Киеве он сможет и у них, у Брылей, на Печерске, так что и не издержится особо, только пускай прихватит фунт–другой ячменя на кашу.
Демьянова Вивдя и Софронова Домаха с уснувшим Савкой молча шагали следом.
Нечипоруки шли по обочине большака, ориентируясь в эту безлунную ночь по светлым пятнам рубленых, как везде на лесной Бородянщине, выбеленных по срубам хат.
Двух дворов не дошли они до своего дома, когда рядом с дорожным столбом приметили на земле какую–то фигуру.
— Кто там? — окликнул Авксентий.
Никто не ответил. Но узнать уже можно было и без ответа: в двух шагах стояла еще фигура — Ганна, Тимофея Гречки жена. Она тихо плакала, вытирая слезы уголком белого платочка. Видно, снова тащила пьяного мужа и остановилась передохнуть.
Авксентий склонился над матросом. Ему, человеку степенному, как раз и к лицу было отчитать непутевого соседа, пристыдить его. Но когда он уже и руку положил Тимофею на плечо, слова у него почему–то вышли совсем другие и совсем не о том:
— Так как же все–таки будет, Тимофей? Ты мне скажи! Ведь ты человек бывалый, по морям–океанам плавал, света белого немало видал. Скажи, Христа ради, — нарежут людям земли или так–таки и не нарежут?
Тимофей Гречка, который сидел, опершись локтями на колени и положив лицо на ладони, вдруг схватился за голову, застонал и закачался, словно у него заболели вдруг зубы.
— Браток! — крикнул Тимофей Гречка, и в его крике было горе. — Ты можешь это понять, я и сам ни черта не понимаю! Вижу, что не так надо, а как — сам не разберу! Контра все, паразиты, а против них одна наша растреклятая темнота! — Он застонал и закачался еще сильнее. — Или головой об камень, или пана жечь! Я и сам не знаю…
Меланья ужаснулась от этих слов и закрестилась «Свят–свят–свят!» А перепуганный Савка спросонья запищал на руках у Домахи. Молодка хватилась его укачивать, но Савка орал не унимаясь.
Потрясенный Авксентий молчал, не находя слов. А младенец вопил на весь мир.
— А ты ему сиси дай, сиси!.. — жарко шептала Вивдя.
— О–о–о! — стонал, покачиваясь из стороны в сторону матрос Гречка, который двенадцать часов стрелял из пушки по «Гебену» и «Бреслау». — За что кровь проливали? За что боролись? Чтоб вам… из стонадцати орудий… Огонь! Огонь!..
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!
1
В Киеве это был как раз день торжества свободного самоопределения — праздник подготовки к первому всенародному волеизъявлению.
В этот день во исполнение высшего права гражданина и на основании статьи 52 Закона о выборах было объявлено начало подготовки к выборам новой, революционной Думы вместо дореволюционной, сформированной еще при царе из цензовых представителей. Новую, революционную Думу надлежало избирать всенародно — из представителей всех партий. Дата самих выборов должна была быть объявлена особо.
Кроме того, в этот день Временное правительство опубликовало решение — в связи с необходимостью подвести под завоевания революции прочную финансовую базу — объявить всенародную подписку на «Заем свободы».
Еще на рассвете сотни учащихся средних школ разошлись по всем кварталам города, и к утру столица Украины обрела необычный вид: не только афишные тумбы, но и стены домов в центре и заборы на окраинах с первым лучом утреннего солнца расцвели плакатами, афишами, лозунгами.
На плакатах на фоне огромного красного знамени красовалась миловидная девица в ярком одеянии, и фигуру ее находчивый художник подал так, что полотнище знамени как бы переходило в длинный, волнистый шлейф девичьего платья: девушка была словно одета в знамя и символизировала Свободу.
Под этим плакатом висела афиша — официальное извещение комиссии по подготовке выборов с публикацией списков зарегистрированных кандидатов. Списки русских партий были напечатаны на русском языке, украинских — на украинском, польских — на польском, еврейских — на еврейском; если же партии выступали в блоке, список печатался четыре раза подряд на всех четырех языках.
На стенах домов, на заборах и фонарных столбах пестрели еще и листовки всевозможных расцветок. Цвета листовок были не произвольными, а строго регламентированными: каждая партия имела свой цвет. «Вы будете голосовать за список номер 1», — призывали голубые листовки эсеров. «Мы будем голосовать за список номер 2!» — заявляли розовые листки эсдеков–меньшевиков. «Голосуйте за список, номер 3!» — приглашали желтенькие объявленьица партии народной свободы. «Пожалуйста, отдайте свой голос только за мой список, за мой номер, за мой цвет, за мою партию!» — уговаривали свободных граждан листовки всех цветов спектра.
Само собою разумеется, что над входами во все правительственные и общественные учреждения были вывешены по случаю торжества красные знамена.
Над Педагогическим музеем, где разместилась Центральная рада, развевалось знамя двухцветное: желто–голубое.
Рестораны и кафе: «Шато», «Максим», «Франсуа», «Семадени» — из чисто коммерческих соображений водрузили рядом и красные и желто–голубые стяги.
Национальные знамена — бело–малиновое, белое с шестиконечным «давидовым щитом» и зеленое с полумесяцем — выставили клубы польский, еврейский и татарский.
Над клубом «Мать–анархия» раскинула вороньи крылья черная хоругвь.
Было воскресенье — свободный от работы день.
В восемь часов утра, как обычно, разбежались от типографии мальчишки–газетчики, оглашая улицы певучими и пронзительными криками: «Киевская мысль»! «Последние новости»! «Южная копейка»! Последнее название было с давних пор насмешливо переиначено и выкрикивалось непременно так: «Дюжина — копейка! ” А применительно к содержанию сегодняшнего номера — как наиболее сенсационную новость и выражение своего неисправимого профессионального скептицизма в оценке мировых событий — они горланили только что скомпонованную частушку:
Петухи забастовали, куры нестись перестали,
Вот свобода без яйца, ламцадрица гоп–цаца!
В сегодняшнем номере газеты — ложкой будничного дегтя в бочку праздничного меда — было помещено официальное уведомление о сокращении сахарного пайка до фунта в месяц и хлебного — до фунта в день, а также о запрещении свободной продажи на рынках куриных, утиных и даже голубиных яиц…
По улицам громыхали трамваи — огромные пульманы франко–бельгийской компании с плетеными венскими сиденьями; катили один за другим тупорылые автоомнибусы маршрутных линий на Дарницу и Святошино; мчались трехколесные «циклонетки–таксомоторы» с клаксонами, оглашающими ущелья улиц пикантными мотивами из популярных оперетт.
В девять часов начались стихийные манифестации.
2
Из Политехнического института, расположенного на Брест–Литовском шоссе, высыпали студенты–политехники со знаменем, на котором было написано: «Свобода — народу! ” Они перешли на Святославскую, к Высшим женским курсам, и оттуда повели с собою курсисток, шедших под знаменем «Да здравствует свобода!». Политехники и курсистки промаршировали до Коммерческого института, находившегося на углу Нестеровской, и включили в свои ряды студентов–коммерсантов под знаменем «Свобода — наше будущее!». На углу Владимирской к ним присоединились и студенты университета. Лозунг на знамени универсантов был предельно лаконичен: «Свобода!» Но, вопреки правилам грамматики, слово было заключено в восклицательные знаки спереди и сзади: “!Свобода!»
Манифестацию возглавил в полном своем составе «Косостуд» — «Коалиционный совет студенчества», подняв над собою девиз молодого поколения революционной интеллигенции: «Обновленная Россия воспрянет от ига рабства и насилия».
