В последней теплушке поезда — отдельно от комитета — сидели четверо «приданных» полку авиаторов. Каждому вручен был пакет. Запечатанное отношение гласило, что пилот или авиатехник, имярек, откомандировывается в распоряжение своей части ввиду ею антивоенных настроений. Аэроплан охраной обеспечен.

Федор Королевич сидел хмурый. Он один из всех четверых был большевиком и считал, что ответственность за безрезультатность стихийного антивоенного выступления полностью падает на него. Особенно неловко чувствовал он себя перед своим напарником–пилотом, поручиком авиации Ростиславом Драгомирецким. Поручик Ростислав Драгомирецкий компании с нижними чинами никогда не водил, держался в стороне: от какой бы то ни было общественной деятельности и известен был в 3–м авиапарке как истый патриот. Правда, Королевич знал Драгомирецкого давно — чуть не с детских лет, так как оба проживали на Печерске, на соседних улицах. Но Ростислав учился в реальном, а Федор бегал в ремесленную школу, и даже в мальчишеских уличных играх реалисту приходилось сталкиваться с ремесленником разве только тогда, когда реалисты били ремесленников, а ремесленники давали сдачи. Начались война, и Ростислав сменил куртку реалиста на офицерский китель, а Федор в это время был уже рядовым; когда судьба свела их в одной части, надменный поручик, конечно, не пригнал печерского земляка.

И, надо сказать, Королевич был весьма удивлен, когда, кинувшись очертя голову спасать комитетчиков, увидел рядом своего напарника–командира — и тоже с пистолетом в руке. Федор даже разрешил себе — погодя, когда уже все поуспокоилось, — обратиться к Драгомирецкому:

— Разрешите поблагодарить вас, господин поручик, что в защиту справедливости и свою руку подняли…

Поручик Драгомирецкий на это только пожал плечами и отвернулся.

И вот сидел теперь Королевич рядом с поручиком и терзался. Солдату еще туда–сюда — обойдется гауптвахтой, а офицеру хуже: переведут в пехоту, на позиции, и штрафники…

Отважившись, Королевич виновато сказал:

— Уж вы, Ростислав Гервасиевич, — авиатехники позволяли себе вне службы обращаться к пилоту–напарнику по имени–отчеству, — извините, что так вышло… втянули ми вас в скверную историю…

Поручик Ростислав Драгомирецкий поднялся со скамейки, подошел к дверям и стал смотреть на дорожный пейзаж. За дверями вагона быстро мелькали телеграфные столбы, а дальше расстилались живописные подольские просторы: чуть холмистые долины, грабовые рощи на пригорках, пруды в овражках, хлеб. Хлеба кое–где уже золотились. Села большей частью стояли разрушенные: эти места уже три года топтала война.

— У каждого своя голова на плечах! — сказал поручик Ростислав Драгомирецкий от двери. — Ты, Королевич, пожалуйста, не воображай, что такой уж герой: первым кинулся и других за собой увлек…

Поезд прогрохотал по мосту через Збруч, отделявший западную, австрийскую, часть Украины от восточной, российской, но пейзаж ничуть не изменился: то же раздолье полей, такие же грабовые рощицы, плесы прудов и белые хаты под соломенными крышами в гуще вишневых и яблоневых садов… Родина!..

9

Поручик барон Нольде в это время сидел в купе вагона–микст, пил коньяк, закусывал лимоном и перекидывался с вестовым в картишки, в очко: он ставил в банк рубль, а вестовой, за отсутствием денег, получал за каждый проигрыш по щелчку.

Между делом поручик мечтательно поглядывал и окно. За пожарищами сел бежали прифронтовые пыльные дороги: катили тачанки с фронтовой почтой, круторогие волы тащили возы с сеном — фураж для конных корпусов прорыва, на верхушке телеграфного столба сидел огромный, отъевшийся на солдатских трупах, черный ворон. Потом — на километры потянулись шеренги невысокие могильных крестов: солдатские кладбища прифронтовых этапных госпиталей.

Сладкие мечты баюкали барона. Он уже видел, как в Киеве, в шантане «Шато» сядет играть в шмендефер: сто рублей ставка, стук — из трех сотнях! Если играть, скажем, впятером, можно — при везении — снять банк: четыре тысячи восемьсот! Го–го! Арифметика! Не зря его учили в кадетском корпусе четырем правилам!.. Предвкушал, как перещупает всех подряд киевских девок, потом сядет в горячую ванну — сорок градусов! — и какая–нибудь этакая цыпочка будет делать ему педикюр!

— Миф! Блеф! Фантасмагория! — восклицал время от времени поручик, ликуя своим ничтожным сердчишком и дивясь нежданному счастью — прекрасному путешествию на ада в Эдем. Потом снова опрокидывал рюмочку австрийского трофейного коньяка, заедал ломтиком лимона и напевал:

Вот в Риме, в Риме, папа есть, папа есть,

Вина в подвалах там не счесть,

В объятьях ты, в руке стакан,

Вот я и папа и султан…

А из окон арестантского вагона тоже неслась песня, точно повисала в воздухе позади поезда вместе с клубами рыжего дыма от паровоза, стелилась по земле, таяла и исчезала в опустошенных трехлетней войной полях Галиции:

Вышли мы все из народа,

дети семьи трудовой,

Братский союз и свобода —

вот наш девиз боевой…

Смеркалось.

Землю окутывала тьма, и вокруг уже ничего не было видно. Ни один огонек не мерцал в ночи: налетали австрийские аэропланы и немецкие цеппелины — сыпали железные стрелы и бросали бомбы на все живое.

Первые огоньки блеснули лишь близ Проскурова. Здесь начинался тыл. Здесь на протяжении всех четырех месяцев войны после дня революции знали только одну сводку: «На фронте без перемен…»

1

Это была первая «боевая операция» дружинников рабочей самообороны Данилы Брыля и Харитона Киенко.

Они входили в состав патруля, охранившего театр Бергонье на Фундуклеевской улице.

В помещении театра происходило совместное заседание Совета рабочих депутатов и Совета военных депутатов. Стояло, собственно говоря, только дна вопроса: избрание делегатов на Всероссийский съезд Советов в Петрограде и объединение двух киевских Советов в один Совет рабочих и солдатских депутатов. Однако, вырабатывая наказ делегатам на съезд, сегодняшнему заседанию предстояло также определить политику будущего единого Совета: будет ли он отстаивать войну или мир, какую займет позицию в земельном вопросе, каково будет отношение к рабочему контролю над предприятиями и, наконец, каким представляет себе Совет будущее государственное устройств Украины.

Даже и самое обсуждение всех этих вопросов было совсем не в интересах реакционных элементов города, — значит, можно ожидать любых эксцессов и провокаций. Потому–то и не следовала полагаться на авось.

Охрана была возложена на печерскую дружину рабочей самообороны. Она состояла всего из полусотни бойцов, вооруженных, однозарядными берданками.

Дружинники прохаживались по тротуару, а по ту сторону улицы толпились любопытствующие, которым не терпелось узнать, чем закончится заседание, либо просто зеваки.

На углу с дружинниками переругивались милиционеры.

Милиционеры кричали:

— Эй, сопляки! — В рабочую дружину шла преимущественна рабочая молодежь. — Когда придется стрелять из–за угла, не забудьте стволы у ружей позагибатъ!

Толпа откликалась смехом. Там собрался элемент не расположенный к «совдепщикам»: молодые люди неопределенных профессий, преимущественно купеческого звания, в модных брюках «клеш» и девицы в узких юбочках «шантеклер».

Дружинники нехотя огрызались:

— А ты помалкивай! Будешь смеяться, когда морды набьем!

Тогда оскорбленные милиционеры апеллировали к толпе:

— Граждане! Будьте свидетелями! Не имеют права ношения оружия да еще угрожают применением насилия супротив представителей законной революционной власти!..

Данила с Харитоном стояли в паре на углу Пушкинской, у аптекарского киоска фирмы «Брокар и Кº». Харитон свирепо поглядывал на толпу и изощрялся в «словесности» по адресу милиционеров. Данила молчал, стоял тихо, прислонившись спиной к киоску, и улыбался.

Эта глуповатая улыбка не сходила с лица Данилы вот уже второй день. О чем бы печальном ни заставлял он себя думать, чтоб нагнать на себя грусть и, таким образом, избавиться от улыбки все равно притянутая на аркане мысль тут же ускользала, неизменно снова выскакивала та, которую он гнал, и губы его опять расплывались от уха до уха.