Марина снова кинулась к нему и повисла у него на шее:

— Ты никуда не пойдешь! Мы тебя, спрячем!.. Отец! Прикажи Александру одно: пусть никому не говорит, что Ростислав здесь. Больше ничего нам от этого кретина не надо!

— Сама — дрянь!

Но тут уже Гервасий Аникеевич взбеленился:

— Молчать! Я приказываю! Я — отец! Иди вон и — ни слова, слышишь, нигде ни слова о Ростиславе.

И тут же снова схватился за голову и застонал:

— Что же делать? Хоть бы остальные дети были как дети! А то ты — тоже! Ты — тоже! — закричал он теперь на дочь. — Ты тоже до добра не доведешь с твоим идиотским украинством! Ты тоже становишься на путь измены родине!

Марина дерзко огрызнулась:

— А что ж — лучше быть такой, как твои сыновья? Как ата размазня, — она кивнула на Ростислава. — Раз в жизни поступил как мужчина, а теперь не знает куда деваться! Или — как этот архаровец, готовый потопить в крови родной народ, и даже мать свою, — я уверена, если б мама была жива, убил бы ее за то, что пела над его колыбелью украинские песни!

Марину трясла настоящая истерика:

— Все вы — выродки! Черносотенцы! Контрреволюционеры!..

Старый лекарь Гервасий Аникеевич Драгомирецкий склонил голову на руки и тихо заплакал. Слезы капали из его глаз прямо на скатерть, плюшевую, с шелковой сеткой, которую вышивала собственными руками покойная госпожа Драгомирецкая… Что же делать? Как быть? Как вообще жить дальше на свете? Трое детей у него, и все вышли такими разными. А он сам — сам он тоже… разный. Положа руку на сердце: Ростислав ведь, по существу, поступил, пожалуй, достойно. Но прав и Александр: офицер обязал выполнить приказ и отдать жизнь за отечество. Однако верно говорит и Марина: все то, что как будто правильно, на деле — бесчеловечно. Какая проклятая жизнь!.. Революция, контрреволюции, патриотизм, интернационализм! Украинская нация, русская великодержавность, матушка Россия, ненька Украина! Партии, программы да еще классовая борьба! Господи боже мой! Классовой борьбы, уж извините, он не допустит! Однако что же теперь делать? И что будет дальше? В России — двоевластие, на Украине — безвластие, а в семье Драгомирецких — полный бедлам! Дайте же наконец Гервасию Аникеевичу покой: ведь он только врач, слышите — врач, его дело лечить людей и вырывать их из когтей преждевременной смерти!

— Отец — сурово сказала Марина. — Где твой старый пиджак и синие брюки? Опять ты их куда–то запроторил! Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не разбрасывал свои штаны, а вешал все в гардероб! Пускай Ростислав поскорей переоденется и исчезает: не один город на свете — Киев.

Марина остановилась перед младшим братом;

— Только чтоб этот паршивец не знал, куда скроется Ростислав! Слышишь, отец? Он способен донести на родного брата и затянуть у него петлю на шее!..

Доктор Драгомирецкий снова схватился за голову:

— Марина! Опомнись! Что за слова… «Паршивец»!.. Ты же окончила гимназию! И что ты предлагаешь? А родина? А присяга? А комендантские патрули, шныряющие по городу и вылавливающие дезертиров?..

10

Большевистская демонстрация вышла тем временем на Думскую площадь.

Группа юнкеров бросилась к транспарантам «Долой войну!» и «Власть — Советам!», чтобы изорвать их. Свист, крики, улюлюканье неслись с тротуаров. В рядах демонстрантов послышался голос, усиленный мегафоном:

— Спокойно, товарищи! Не отвечать на провокацию! Авиапарковцы и арсенальцы — вперед!

Это распоряжался Иванов. Так договорились загодя: если будет грозить нападение, солдаты авиапарка и арсенальцы выходят в голову колонны, тесно берутся под руки и сдерживают натиск толпы.

Теперь транспаранты «Долой войну!» и «Власть — Советам!» оказались в центре демонстрации, за плотными шеренгами солдат и рабочих.

— Вы верите, что буржуазную революцию можно превратить в социалистическую мирным путем? — спросил Иванов у Евгении Бош.

— Нет, я думаю, что надо брать оружие, в руки и крепко его держать…

В это время с Малой Житомирской, оглушительно треща, вылетел мотоциклет и помчался через площадь к Институтской. Это спешил на Банковую, в штаб курьер–искровик[36] с лентами очередных телеграфных сообщений. Но колонны демонстрантов преградила ему путь, и мотоциклист остановился, взволнованный и возбужденный. Телеграфные сведения, которые он держал в руке, жгли ему сердце.

Приподнявшись на педалях мотоциклета, он бросил в колонну демонстрантов, в толпу на тротуаре:

— Армия прорыва под Калушем разбита!.. Погибло шестьдесят тысяч!..

В колоннах и в толпе разделись вопли, плач, причитания: новость мигом облетела площадь — еще шестьдесят тысяч смертей! Отцы, братья, мужья, сыны…

Иванов запел:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Товарищи подхватили:

Любви беззаветной к народу…

И тогда запела вся масса демонстрантов:

Вы отдели все, что могли, за него,

За жизнь его, честь и свободу…

Люди на тротуарах снимали шапки, склоняли головы, присоединили и свои голоса к мелодии похоронного марша.

И люди плакали.

А большевистская демонстрация шла вперед.

«Долой войну! Не надо войны! Да будет мир в мире!»

Но мир не приходит сам, его еще надо завоевать.

А завоевать его можно только тогда, когда власть и стране возьмут и свои руки сами трудящиеся.

И во главе должен стать организатор — партия.

Нет такой партии, которая решилась бы сейчас — во время войны и разрухи — взять власть и повести за собою весь народ, — так говорят большевики и эсеры. Нет, есть такая партия! — сказал большевик Ленин несколько дней назад на Всероссийском съезде Советов: это — партия большевиков!..

И большевики шли в первых шеренгах демонстрации и пели:

Падет произвол, и восстанет народ,

Великий, могучий, свободный…

Мелодия траурного марша — минорна, но в словах песни — высочайший мажор: призыв к борьбе, вера в народ и уверенность в победе.

А впереди развевались два красных знамени:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Мир — хижинам, война — дворцам!»

1

Они сидели — трое против троих — и договориться им надо было во что бы то ни стало. Россию представляли: Керенский — военный министр Временного правительства, лидер партии русских эсеров, великоросс из Пензы; Терещенко — министр финансов и иностранных дел, лидер партии русских кадетов, украинец из–под Лохвицы; Церетели — министр внутренних дел, лидер русских меньшивиков, грузин из Кутаиси. Украину представляли Грушевский, Винниченко, Петлюра.

Ночь только начиналась — недавно пробило двенадцать, и в широко раскрытые окна щедро вливались вечерние ароматы киевских парков: одуряюще пахла маттиола, за сердце брали церковные благовония левкоев, белый табак дурманил сладко и снотворно.

В зале были пригашены огни: верхний свет — хрустальные люстры — выключен; тяжелые, старинной бронзы, под китайскими колпачками, настенные бра горели через одно; абажуры на высоких торшерах направляли яркий свет только на пол — на мозаичный, шестнадцати сортов дерева, паркет.

Сиреневый зал поражал пышностью и богатством.

Таких залов во дворце было двадцать два — всех цветов радуги и всех стилей — от ренессанса до модерна. Залы шли анфиладой — раскрытые двери позволяли видеть их все насквозь. Но сегодня двери были плотно закрыты.

Дворец принадлежал Терещенко. В Киеве Терещенко имел еще три дворца: интимный, музейный и деловой, а этот именовался «фамильным». «Фамилия» Терещенко брала свое начало от старшины лохвицкого полка Терешка, только и имевшего за душой, что жупан да саблю; зато потомок его, нынешний министр Временного правительства, владел многими сахарными заводами на Украине и подавал сахар к чаю немцам, французам и англичанам. Говорили, что Терещенки могут купить всю Украину и еще останется на «сороковку», чтоб распить магарыч.