Нольде вскочил со стула и отрекомендовался, вытянувшись «смирно»:

— Поручик барон Нольде к нашим услугам!

— А! — Петлюра оглядел стоявшего перед ним офицера с головы до ног.

Контрразведка — верно! Как же это ему до сих пор не пришло в голову? Барон? Тоже, кстати, Во–первых, очень приятно, что и украинская нация имеет своих баронов. Во–вторых, ему, Петлюре, кобыштанскому голоштаннику, — отдавать приказания аристократу–барону! Гм! В конце концов, это тоже составляло мечту его жизни.

— Приступайте? — приказал Петлюра. — Сейчас мы с вами поедем к командующему округом. Свяжитесь с его старшим офицером Боголеповым–Южиным. Панна София, выпишите барону Нольденко удостоверение, что он является начальником контрразведки.

— Живио[35] ненька–Украина! — воскликнул барон Нольде, тронутый до глубины души.

— Прошу прощения у папа генерального секретаря, — напомнила панна София, подарив барона обнадеживающим взглядом, — но в таком случае необходимо издать предварительно приказ об организации дефензивы при Генеральном секретариате военных дел.

— Пишите! Я подпишу.

Панна София придвинула пишущую машинку и напечатала приказ о создании контрразведки. В книге приказов Генерального секретариата по военным делам он был записан под номером первым.

Начальник контрразведки стал «смирно» перед генеральным секретарем.

— Какие будут распоряжения по контрразведке?

— Разыскать и арестовать сына украинского писателя Коцюбинского — большевика!

Приказывать Петлюре приходилось впервые. Но он отдал приказ и уже не сомневался более, что он — истинный вождь.

Наконец–то, кажется, начиналась настоящая жизнь Симона Петлюры.

6

Полю Каракуту тем временем сушила тоска.

Измена возлюбленного поразила ее в самое сердце.

Но сердце ее и без того было ранено, и рана эта не заживала: незаконному плоду подходили сроки.

Поля сидела у окна в мезонине на Борщаговской, и, приоткрыв занавеску, печально взирала на синее небо.

То была не печаль, рожденная слабостью, а тоска от переполнявшей ее жизненной силы. Не слезы текли из ее глаз–васильков, а ярость закипала в молодой груди,

Поля поняла, что она теперь ненавидит весь мир, И в этом мире — прежде всего — высокопоставленных особ.

Свою первую девичью любовь она отдала блестящему офицеру. Он сорвал нежный цветок и растоптал его ногами. Свою вторую, по–женски жаркую, прекрасную, как открытие мира, что ни говорите, приятную, но вместе с тем осмотрительную, во имя покрытия греха задуманную любовь она отдала самому обыкновенному человеку, земгусару. Но, получив власть над другими, этот свинопас тоже поступил по–свински…

Поля поднялась, задернула занавеску, подошла к шкафу и открыла его.

В шкафу висели Полины платья: юбки — «шантеклер», кофточки с буфами, английские блузки, платьица с татьянинскими рюшками — наимоднейшая оправа девичьей красы. Но Поля небрежно отодвинули платья в сторону и достала из глубины шкафа, широченные черные матросские штаны–клеш и темно–синюю форменку с голубым воротником, окаймленным тремя белыми полосками. Эту одежду Поля берегла как память об отце, матросе Днепровской флотилии, который дергал ее когда–то за косички, покупал ей карамельки «ландрин», а потом пропал навсегда: призванный на японскую войну, погиб в далеком и холодном Японском море, в бою под Цусимой,

Поля сбросила халат и стала натягивать матросские штаны.

Штаны пришлись впору: Семен Каракута был тонок в талии, настоящий морячок. Потом она примерила форменку. Из зеркала смотрел на нее ладный матросик. Она надела бескозырку — матросик стал бравым. Поля передвинула бескозырку с затылка на бровь, затем с брови на затылок — теперь матрос глядел чертом.

Решено: хватит бегать в клуб анархии только на танцы да на синематограф. Сегодня же она пойдет к Наркису нет, к самому Барону! — и скажет: «Ладно, я согласна идти дорогой битв и побед, за торжество анархии под небом на земле».

Барон с Наркисом давно уговаривали трагическую шулявочку вступить и партию анархистов–синдикалистов. Они говорили: «Появись а организации киевских анархистов хоть одни девушка — и мы сделаем из нее Жанну д’Арк!»

Поля выдвинула ящик комода и достала, маленький пистолет «зауер», калибра семь миллиметров. Этот немецкий трофейный пистолетик она приобрела на Галицком базаре весной, когда, обольщенная штабс–капитаном, решила покончить с собой.

Нет, она не наложит на себя руки! Она станет анархисткой, вооружится бомбой и пистолетом и пойдет… кто его знает куда, но, во всяком случае, туда, где эти бомбы бросают и из пистолетов стреляют в разных высокопоставленных свиней.

Трепещите же, штабс–капитан Боголепов–Южин и генеральный секретарь Симон Петлюра! Поля Каракута идет на вы!..

1

Артиллерийская подготовка на участках одиннадцатой, седьмой и восьмой армий продолжалась много часов.

После итого был отдан приказ: наступать!

На Калуш — на отрезке фронта в семьдесят километров — должны были выйти из окопов триста тысяч штыков, триста двадцать один батальон.

Штрафной гвардейский полк лежал на передовой в полном составе, — ему предстояло идти в атаку первой волной.

В шесть ноль–ноль — после несмолкаемой канонады — вдруг наступила тишина.

Мирно светило солнце, только что поднявшееся над горизонтом, голубело небо над головой, с гор тянуло утренним ветерком. Начинался погожий летний день, только птицы не пели и воняло гарью и дымом.

В мертвой тишине над линией окопов вдруг взорвался смех, затем будто бы плач, потом истерический хохот: мертвая тишина была нестерпима, страшнее несмолкаемой уничтожающей канонады, — и кто–то сошел с ума.

Командир полка поднялся на бруствер, выхватил шашку из ножен, крикнул: «Вперед, за мной, братцы!» — и двинулся на смертную пашню ничьей земли.

Командира никто не услышал — люди оглохли от внезапной тишины, они были равнодушны ко всему на свете, но поднялся один — поднялись машинально и остальные. И пошли.

Полк шел медленно, с винтовками на руку, люди спотыкались, падали в воронки, вставали и снова шли — как призраки, как автоматы. Стояла полная тишина.

Страшно было смотреть, как шел полк, но солдатам идти не было страшно: страх уходит, когда идут все.

Ни один выстрел из вражеских окопов не встретил первую цепь: сорокавосьмичасовая артподготовка полностью уничтожила первую и вторую линии укреплений противника.

— Ура! — наконец догадался крикнуть командир и побежал.

Сумасшедший тоже выскочил и траншеи и, плача и хохоча, побежал за всеми: ему было страшно оставаться одному, он потерял рассудок от страха, и страх был единственным чувством, которое гнало его теперь.

Но шли только одна линия солдат.

Второй линией, за штрафным полком, лежал украинизированный батальон…

2

Пилот Ростислав Драгомирецкий с авиатехником Федором Королевичем поднялись в воздух ровно в шесть.

Экипаж аэроплана получил приказ: как только закончится артподготовка лететь на ближние вражеские тылы, проутюжить квадрат перед фронтом второго корпуса, установить результаты обстрела, разведать движение вражеских резервов к позициям и вернуться не в «штакор–2», а в «штаарм–8». Доложить лично командующему армией генералу Корнилову.

Вражеская передовая промелькнула внизу, затянутая пылью и дымом. Но на пятом километре земля стала ясно видна. Тут было разрушено все, и ничто не подавало признаков жизни. На десятом авиаторы разглядели колонны: вражеские резервы накапливались за холмами и по перелескам.

Королевич взглянул на спину поручика Драгомирецкого, достал из–за пазухи пачку бумажек и швырнул через борт. Перевязанная тонкой ниткой пачка некоторое время падала переворачиваясь в воздухе, потом воздушная струя закружила ее, нитка лопнула и бумажки разлетелись во все стороны.

Это было напечатанное на трех языках — немецком, венгерском и украинском — воззвание Центрального Комитета Российской социал–демократической рабочей партии: «Братья–солдаты!.. Все вы измучены страшной войной… Класс капиталистов богатеет во всех странам на подрядах и военных поставках… Мир — хижинам, война — дворцам!..»