Нольде быстро оделся, нацепил все ордена и медали и, расспросив у портье, где квартирует Центральная рада, направился на Владимирскую, насвистывая под нос солдатскую песенку «Пойдем, Дуня, во лесок, сорвем, Дуня, лопушок».

В Центральной раде поручика встретила чертовски пикантная секретарша — единственная в этот момент представительница верховной автономной власти на Украине.

Поручик Нольде щелкнул каблуками, звякнул шпорами, принял на миг позицию «смирно» и, тотчас перейдя в позицию «вольно», элегантно отставил локти чуть в стороны и едва заметно ослабил колени — так его обучили еще в пажеском корпусе — и отрапортовал:

— Лейб–гвардии поручик барон Нольде! Как офицер доблестной армии, и признаю безусловный авторитет высшей власти в стране и считаю своим долгом и делом своей воинской чести объявить себя подлежащим юрисдикции и верховной власти, а потому передаю ей через ваши очаровательные ручки доверенное мне исключительной государственной важности дело. Вот талон военно–дисциплинарной кутузки Косый капонир. Где мне надлежит получить прогонные, суточные, провиантские и квартирные, вы, надеюсь, сами укажете вашим крохотным пальчиком.

Поручик Нольде заговорил столь витиевато не только в силу достоянной склонности к гаерству, но и стремясь напустить туману; он еще не знал, как отнесется к его арестантам новая украинская власть — сурово осудит как преступников или же воспоет в одах как героев. Впрочем, судьба бунтовщиков да и судьба обоих государств — того, что было здесь вчера, и того, что объявилось час назад, — мало его трогала.

Говорил он, конечно, по–русски.

Панна София был взволнована. Перед ней стоял настоящий джентльмен, офицер, верный воинскому долгу, человек тонко разобравшийся в политической ситуации. А главное, это была, так сказать, первая ласточка, сулящая признание престижа только что провозглашенной под властью Центральной рады державы.

Панна София, как рачительная секретарша, еще с вечера, заготовила десять папок и десять журналов для «входящих и исходящих» бумаг, по числу свежеиспеченных генеральных секретариатов. Все папки были пока совершенно пусты, а журналы — девственно чисты.

Панна София кивнув поручику, придвинула к себе журнал Генерального секретариата по военным делам и под номером один вписала туда дело о семидесяти семи гвардейцах–бунтовщиках.

Этим делом и открыло свою историю только что возникшее автономное государство.

Поручику панна София сдержанно ответила:

— Пршу садиться. Пан поручик пускай чувствует себя как дома у родной мамы. Пан поручик может гордиться своею сознательностью. Сию минуту я выпишу пану поручику легитимацию[32] с державной печатью.

Поручик Нольде звякнул шпорами и сел. Слова «легитимация» он не понял, но уловил, что очаровательная хорунжесса в мундире вражеской австрийской армии — той армии, с которой ему пришлось воевать три года, будучи за это время дважды разжалованным в солдаты, — не хочет говорить ни на каком ином языке, кроме украинского, и моментально ориентировался:

— О прелестная представительница молодой державы! Миф, блеф, фантасмагория! Да ведь в эту минуту происходит волнующая встреча единокровных брата и сестры! Я тоже малоро… украинец, дорогая сестра!

— То правда? — живо откликнулась панна София.

— Як бога кохам! — воскликнул Нольде, разрешая себе эту ложь из чисто деловых соображений да и по свойственной ему галантности. — Вы видите перед собой во плоти трагический плод гнусной царской сатрапии и подлой политики великодержавия! Перед вами человек, которого вековечный, из поколения в поколение, национальный гнет лишил даже родного языка! Но, будьте уверочки, в жилах моих еще пенится шляхетская кровь моих предков: Тараса Бульбы — со стороны матери и гетмана Мазепы — со стороны незаконного отца.

— То правда? — воспламенилась панна София. — А пан родился на Украине или за ее межами?

— Папа, как и всех, кроме Иисуса Христа, зародили папа с мамой за межой дозволенного, но в самом Париже, так сказать — в эмиграции.

Это было чистое вранье, ибо родился Нольде на хуторе немецкого колониста в Курляндии, куда отправилась доживать свой век его легкомысленная мамаша, растранжирив (в самом деле в Париже) отцовское состояние.

— Но геральдическое древо нашего славного рода, — прибавил Нольде, — уходит, однако, корнями в украинскую землю: зачат был пан еще на Украине, где предки мои владели имениями… имением… именьицем… — поспешил он поправиться, так как не был еще осведомлен, как, впрочем, и все остальные люди на земле, каковы позиции Центральной рады относительно имущественного состояния, а потому и не знал: хорошо или плохо быть при Центральной раде владельцем имения?

Промотанное имение баронов Нольде точно находилось на Украине. И украинская кровь в его жилах тоже могла течь, ибо мамаша Нольде питала особое пристрастие к своим форейторам и жокеям.

И тут гениальная мысль, «шевеление» которой он почувствовал еще за кофе, вспыхнула наконец фейерверком в мозгу барона.

В самом деле, почему бы ему не украинизироваться?

Ведь завтра надо возвращаться на фронт, под пули, в неизвестность, к скуке и опасностям окопной жизни. А здесь, в тылу, — ежедневная горячая ванна, «Шато», «железка», шансонетки — шик! Блеск! Фантасмагория! Да еще эта пикантная цыпочка в австрийском мундире, этакая соблазнительная центральная радочка! Фу–ты черт! Какие могу быть сомнения? Раз неведомо откуда свалилось какое–то новое государство — значит, у него непременно будет и армия, а будет армия — будут и всякие тыловые штабы!

И поручик Нольде — миф, блеф, фантасмагория! — кинулся в омут вниз головой.

— О моя очаровательница! — прошептал он на самом высоком регистре патетики, поглядывая, как рука панны Софии выписывает на бланке какие–то цифры, очевидно его суточные и прогонные. — Я солгал, назвав вас сестрой. Не чувства брата — нет! — родились в моей израненной груди, едва я увидел вашу несравненную и неповторимую красоту…

Панна София слегка покраснела и опустила глаза.

— Ах, оставьте! — сурово сказала она.

— Моя волшебница! — воскликнул Нольде, одолеваемый двуединым чувством: нежеланием ехать на фронт я жаждой остаться в тылу. — Пшепрашам, але днес я нигде не… того–этого, как его, нгде не пйде! Позаяк[33] я вас, чаровница, как бога, кохам!

Нольде был уверен, что уже заговорил по–украински. Ему казалось, что стоит лишь надергать слов из нескольких языков, искалечить их, свалить в кучу — и получится еще один язык, совершенно особый, быть может, даже и украинский.

— Любовь с первого взгляда! — воскликнул он. — Коханье… милосць… Цлам рнчки![34]

Но приятную беседу прервал телефонный звонок.

Панна София сняла трубку, и лицо ее побледнело. Командир первого батальона полуботькоцев извещал с Караваевских дач, что казаки отказались ехать на фронт, а паны Грушевский, Винниченко и Петлюра во всю прыть мчатся в Центральную раду.

— Что случилось, мои волшебница? — полюбопытствовал барон Нольде. — О! — беспечно махнул он рукой, получив информацию. — Пусть это не тревожит мою чаровницу! У нас на фронте такие вещи происходят каждый день. В Ксом капонире, вероятно, еще много места. Если в Киеве найдется хотя бы три батальона каких–нибудь других солдат, инцидент будет ликвидирован за полчаса… Но чтобы предотвратить подобные инциденты, а будущем, вновь созданное государство должно прежде всего организовать контрразведку. Если жизнь моя может пригодиться Центральной раде, охотно отдаю ее в ваши прелестные ручки!

— То правда?

В эту минуту у подъезда зафыркала машина и в кабинет пулей влетел Петлюра, за ним Грушевский и, наконец, с обиженным видом вошел Винниченко: было все же досадно, что инициативу ликвидации бунта взял на себя Петлюра.

— Пан генеральный секретарь! — доложила секретарша. — С фронта прибыл и отдал себя под высокую руку Центральной рады выдающийся специалист по контрразведке и борьбе против бунтовщиков.