После первого же камня Смирнов понял, чья это работа. Собрав два десятка архаровцев, выставив им пару ведер самогонки, предприниматели учинили погром новому конкуренту.

Иван Федорович сидел на полу и, хотя оптимистический характер не позволял ему отчаиваться, напряженно размышлял над тем, как бы поскорее выбраться из беды. Надо было спешить: вот–вот начнется партийное собрание, а никогда еще не случалось ему по какой бы то ни было причине уклониться от какой бы то ни было партийной обязанности.

Сперва, однако, мысль его начала работать не над тем, как спастись самому, а над тем, как избавиться на будущее от подобных досадных эксцессов.

Иван Федорович решил, что нужно поскорее создать при артели группу самообороны — из самих же работниц. Женщины тоже должны уметь обращаться с оружием: во времена Парижской коммуны и не такое бывало!

И сразу же, с присущей ему способностью не только анализировать, но и обобщать, Иван Федорович сделал вывод, что группы самообороны необходимо создать вообще на всех предприятиях — больших и малых. И таким образом, убить двух зайцев: уберечься от погромщиков и вооружить пролетариат на случай возможных контрреволюционных путчей. А без таких путчей, конечно, не обойдется; опыт той же Парижской коммуны — лучший тому пример.

А ведь как раз сегодня этот вопрос — ленинская идея всеобщего вооружения пролетариата — и должен обсуждаться на сегодняшнем партийном собрании! Ай–яй–яй! Надо поскорее бежать на Собачью тропу!

И Смирнов вскочил, чтобы бежать сразу, но едва он поднялся настолько, что его можно было увидеть через выбитое окно, — здоровенный камень стукнулся об стену чуть повыше его головы, а увесистое полено больно ударило по руке.

Иван Федорович снова сел на пол, на битое стекло.

— Интересно! — сказал он. — Очень интересное положение: хуже губернаторского!

Он встал на четвереньки и ползком, чтобы никто его не заметил, — осторожно двинулся к черному ходу, на Голосеевскую сторону: оттуда можно проскочить овражком на улицу с таким славным, романтическим, благожелательным названием «Добрый путь»…

4

Партийное собрание тем временем заканчивалось.

Председательствующий Пятаков уже набросал проект резолюции. Выступление Бош несколько осложнило положение: ее призыв начать вооружаться поддержали многие солидные товарищи. Однако большинство членов комитета присоединилось к Пятакову: еще не время — можно спровоцировать разгром слабых большевистских организаций монархической контрреволюцией. Металлисты, авиаторы, портные, молодежь голосовали против, но оказались все же в меньшинстве… Теперь, во главе с Ивановым и Примаковым, они добивались хотя бы поправки: большим заводам, где группы самообороны уже созданы, следует расширять их; если и не осуществлять пока практически вооружение в широком масштабе, то в принципе не возражать против него. Боженко формулировал эту поправку иначе: в принципе пусть и не одобрять, но практически… осуществлять… Он тут же договорился с солдатом Королевичем, что авиаторы выделят десятка два инструкторов.

Иванов не выдержал и вскочил с места:

— Товарищи! — крикнул он. — Неужели вы забыли, что в Киеве свыше двадцати тысяч вооруженных солдат, а контрреволюционный «Союз офицеров Юго–западного фронта» куда сильнее, чем Совет военных депутатов, которым к тому же руководит эсер, офицер Григорьев!

— Товарищ Иванов! — оборвал его Пятаков с подчеркнутой мягкостью и отеческим упреком в голосе. — Резолюция ведь одобрена. Теперь вносим только поправки…

Однако Иванов не унялся.

— Центральная рада тоже имеет свой полк Богдана Хмельницкого в три тысячи штыков, да еще две украинизированные школы прапорщиков — две тысячи юнкеров, да военный клуб имени гетмана Полуботько из кадровых офицеров! А у Совета рабочих депутатов нет никаких вооруженных сил…

— Иванов! — прикрикнул Пятаков уже не миролюбиво, а угрожающе. — Тебе хорошо известно, что мы давно уже записали в резолюцию, что осуждаем действия украинских сепаратистов.

— Плевать они хотели на твое осуждение! — вскочил Боженко. — Знаешь, что они сделают с твоей резолюцией?..

— Резолюциями революции не сделаешь! — закричал Леонид Пятаков.

— А эта резолюция на руку контрреволюции! — подхватил Примаков.

— Мало осудить, надо действовать! — крикнул Картвелишвили.

— Мы должны отрывать народ от антинародных образований, претендующих осуществить безраздельную власть в стране! — присоединил свой голос и Затонский.

— Войскам Штаба и Центральной рады пролетариат должен противопоставить свою вооруженную силу! — закричал солдат Королевич.

Аудитория одобрительно загудела: протесты против позиции Пятакова приобретали все большее количество сторонников и явно выражали настроение большинства собрания.

Лия Штерн тоже поднялась с места:

— Только вчера мы говорили с Юрием Коцюбинским, членом петроградской организации: в Петрограде, на Выборгской, создается Красная гвардия! Товарищ Коцюбинский очень рекомендовал перенять опыт петроградцев…

Пятаков стукнул кулаком по столу так, что даже колокольчик подпрыгнул и звякнул.

— Штерн! Примаков! Картвелишвили! Королевич! Пятаков! Призываю вас к порядку! А ты, Боженко, брось свою похабщину! Вы все — еще молодые члены партии, и вам прежде всего нужно поучиться партийной дисциплине! А мнение какого–то там Коцюбинского для нас не имеет значения: он не член нашей оргаииции.

— Слушай! — наклонился к Ивану Картвелишвили. — Да он же держиморда!

— Итак, резолюция принята со всеми поправками! — заявил Пятаков. — Объявляю собрание закрытым.

Стали расходиться.

Шумно повалили большевики из душной аудитории. Несколько часов речей и прений утомили их.

Выходили группами и в одиночку — кто молча, кто споря и договаривая невысказанную мысль. Отмалчивались больше «старички» по возрасту, но «молодежь» по партийному стажу. Единомыслие с комитетом они считали проявлением партийной дисциплины, однако сегодня встревожились и они. Пятаков был для них непререкаемым авторитетом и человеком с немалыми партийными заслугами. Но, идя в партию, они представляли себе, что партия — это союз единомышленников и во всем равных между собою товарищей, старших или младших. А получалось вроде не так: и мнения разные и руководитель будто администратор какой–то, вроде директора на заводе.

Молодежь — и по возрасту и по партийному стажу — возмущалась открыто, не пряча своих «еретических» мыслей: Пятаков — черт побери! — это же просто узурпация власти в партийной организации…

В предвечерних сумерках катилась над пустынной Собачьей тропой волна людского говора; голоса затихали, когда навстречу попадался редкий прохожий. Солнце уже село за Черепанову гору, но верхушки тополей на Госпитальной еще золотились в последних лучах.

Из бараков в черепановских оврагах, как и всегда в этот предвечерний час, слышалась песня австрийских военнопленных, только что вернувшихся на ночлег с принудительных работ, — вечная песня безутешной тоски, каждый вечер и каждую ночь одна и та же:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

Иванов вышел молчаливый, хмурый — и один.

Что за черт? Ведь он — руководитель печерской партийной организации, председатель Совета фабзавкомов всего города, ведь за ним сила — весь городской пролетариат! Как же случилось, что он не сумел отстоять первейших интересов пролетариата?

Может, он и сам что–то путает в политике партии?

Что сейчас самое главное?

Народ еще плохо разбирался в событиях — его революционный опыт был совсем молодым, и что хуже всего: между народом и правдой пытались высокой стеною стать подпевалы буржуазии, соглашатели, оппортунисты — эсеры и меньшевики. Буржуазные партии — те просто старались обмануть народ, но это удавалось плохо: народ им не верил. А соглашатели приходили к народу с лицемерными словами сочувствия, говорили о защите народных интересов и нередко сбивали людей с толку. Вырвать трудящихся из чада буржуазного обмана и соглашательского лицемерия — вот в чем должна сейчас состоять партийная политика! Объединить сознательный пролетариат вокруг Советов и тогда силой Советов перевесить силу Временного правительства! Это могла сделать только одна партия — партия правды, большевистская партия…