Авксентий грустно вздохнул и отвернулся.
Но от этого ему не стало легче: и позади, за селом, тянулся до горизонта бор, принадлежащий тому же Шембеку. А между селом и лесом раздольно раскинулись поля: пшеница, рожь, ячмень, просо, гречиха — на десяти тысячах десятин. Все это тоже принадлежало Шембеку: крестьянские земли были дальше — в лесу и за лесом…
Рожь на полях Шембека уже созревала.
Авксентий решительно направился туда, где собрались зажиточные дядьки. Софрон торопливо заковылял следом.
Авксентий избрал для себя кружок зажиточных хлеборобов не только потому, что и сам имел две десятины собственной земли, но и потому, что его непреодолимо притягивала бумага в руках Григора Омельяненко. А что, если в этой бумаге и есть ответ на все неотвязные вопросы, не дающие ему покоя? Кроме того, Авксентий сообразил, что бричка, с которой старшина будет держать речь, остановится именно там, в центре выгона, а Авксентий всегда любил стоять поближе к делу, чтобы все хорошо видеть и слышать.
В трех шагах от компании Авксентий, как полагается, снял шапку, поклонился и поздоровался со всеми:
— Здоровеньки булы! С воскресеньем вас! Мир честной компании!
— Здорово, Авксентий, здорово! Здоровеньки булы, Афанасьевич! — отвечали дядьки по–разному, в зависимости от степени знакомства с Авксентием.
А Григор Омельяненко даже обрадовался.
— О! — сказал он. — И Нечипорук! Вот и он! Я же говорил, что Авксентий сразу объявится. На! — и он протянул бумагу, которую держал в руке. — Записывайся!
— А… что это за бумага? — настороженно поинтересовался Авксентий, на всякий случай отстраняясь.
— Записывайся, записывайся! — хором загудели дядьки — Дело хорошее, правильное, наше, мужицкое…
— Записывайся! — Омельяненко подал огрызок карандаша. — Наш крестьянский союз организуем. Сейчас же на вече и делегата в Киев изберем. Омелько! — крикнул он батраку, который держался поблизости, так сказать, на подхвате, на тот случай, если у хозяина возникнет какая–нибудь надобность. — Подставляй, Омелько, стол!
Дядьки угодливо засмеялись. Омелько подбежал и пригнулся. Омельяненко положил бумагу ему на плечи, как на пюпитр.
— Кха! — кашлянул на всякий случай Авксентий. — А что это за союз такой и что в этой самой бумаге прописано?
— Ничего не прописано, — успокоил Омельяненко. — Видишь, одни подписи… Кто расписался, тот, выходит, и записался. Пишись и ты. Здесь, — он указал потрескавшимся ногтем. — Под номером сорок четыре. Сорок четвертым будешь. Просились бы и еще сто, но то уже арендаторы…
Авксентий снова кашлянул. На карандаш он на всякий случай не глядел.
— Так и я же, того… тоже две десятины аренды от графа держу.
— Это особь статья! — сказал Омельяненко. — От пана каждый что–нибудь держит. Но ведь у тебя и своей землицы целых две десятины. Верно?
— Верно. Две. За лесом на песках. Такая неудобная…
— Записывайся, записывайся! Чего раздумываешь? — закричали дядьки. — Все уже записались, которые хозяева. За мужицкую правду…
Мужицкая правда! Именно она и нужна была Авксентию. Он быстро огляделся. Рядом стояли: Самийло Воронец — двенадцать десятин, Ларивон Дюдя — восемь, Юхим Лавриненко — семь, Казимеж Щенснолевич — шесть, и другие — помельче… Хозяева, ничего не скажешь… Так записываться или не записываться? Ведь подпись, она же — документ! Подписываются на паспорте в полиции, на купчей — у нотариуса, или на арендном обязательстве — в экономии… Кто его знает?.. А что, как все назад повернет? Правительство, ведь оно — временное… Вот если бы знать…
— Подумаю, — сказал Авксентий, отворачивая лицо от листка и отводя протянутый ему карандаш. — Пускай потом… после сходки…
— После сходки! — фыркнул Омельяненко. — После сходки записи конец, потому как и делегата уже изберем. Твое дело — как знаешь. Мы тебя в хозяйский гурт зовем, а там — твое дело… Добровольно —так и в объявлении сказано…
Григор Омельяненко начал складывать бумагу.
— Погоди! — остановил его Авксентий; сердце у него учащенно забилось: а что, если он не запишется и ему из–за этого не нарежут земли, когда начнут делить? — Ишь какой скорый! Я разве против говорю? Но только подумать надо, обмозговать. Ведь дело такое…
Софрон сжал локоть отца.
— Записывайтесь, батьку, глядите — все записываются, кто с землей. За людьми не пропадем…
— А ты помолчи! Молод еще подсказывать.
Омельяненко держал бумагу в руке. Он пожал плечами:
— Мое дело предложить, поскольку мне доверие оказано, потому как в Киеве был и в Центральную раду заходил…
— Ну и что же там говорят? — живо поинтересовался Авксентий. — Как предполагают: нарезать или не нарезать землю? Что присоветовали?
— Это дело не скорое — землю нарезать! — уклончиво ответил Омельяненко. — Попервоначалу надо, чтобы было кому наш хлеборобский интерес отстоять. А у Центральной рады, известно, какой лозунг; земля крестьянам, вопче… Вот и посоветовали мне стать фундатором.
— Фундатором? — Авксентий такого слова еще не слыхал.
— Ну да, фундатором филиала…
— Филиала? — И такого слова Авксентий не знал. Сколько же их сейчас пущено, этих новых слов!
— Ну да, — опять важно подтвердил Омельяненко. — Инициатором.
Авксентия бросило в пот. Фу–ты, напасть какая! Никак в толк не возьмешь, что кроется за этими новыми словами: цaцa или бяка?
Новые слова волновали и тревожили Авксентия Нечипорука. Как бы этакими непонятными словами да не обманули мужика!.. Эх, надо было в городе, у шуряка Ивана как следует расспросить; рабочий народ ко всему понятие имеет. В следующий раз, когда снова будет Авксентий в Киеве, — непременно скажет он шуряку: пусть составит ему этакую грамотку, вроде как в церкви на поминание подают, и впишет туда все, какие только пошли теперь новые слова и расскажет Авксентию, что каждое из этих слов обозначает. Фундатop, филиал, инициатор!.. При царе таких слов вовсе не было — от революции эти слова пошли… А кто его знает, что из этих слов выйдет? Ведь вот в пятом году тоже говорили–балакали: конституция! А потом нагнали казаков и начали народ нагайками сечь. Да еще и приговаривали: вот тебе конституция, вот тебе конституция…
— Ну так как? — теряя терпение, спросил Омельяненко. — Или мне до вечера перед тобой торчать?.. Не такой уж из тебя и хозяин! Бегать за тобой не будем. Говорим, как с каждым, кто землю имеет. Потому как ради земельного интереса …
— А! — Авксентий ударил руками о полы. Слова «ради земельного интереса» подействовали на него магически. — Давай, Григор, твой карандаш!
— Омелько! — крикнул Омельяненко. — Подставляй аналой!
Дядьки вокруг снова угодливо захихикали: ну и шутник же ты, Григор Омельяненко! То «стол» придумает, то «аналой»!..
Карандаш был исписанный, короткий, и негнущиеся пальцы Нечипорука с трудом его держали. Авксентий, что–то бормоча про себя, послюнявил графит. Писать вообще было неудобно: ветер загибал бумагу, плечи Омелька ходили ходуном, — на букве «ч» выскочил хвостик вверх, — но в конце концов Авксентию все же удалось вывести «Нечипорук Авксентий» и поставить крест. Поскольку Авксентий умел расписываться, ставить крест, собственно говоря не было надобности, но он всегда расписывался только так — с крестом, для правды и совести. Крест — он ведь от бога, — и ничего против него не скажешь.
— Ну вот! — сразу же убрал бумагу Омельяненко, не дав Авксентию полюбоваться собственной подписью, и закричал: — Филипп Яковлевич, Филипп Яковлевич! Идите–ка сюда, запишитесь и вы в наш мужицкий союз. Доброго здоровья вам!
Бричка, в которой сидели графский управляющий Савранский, старшина и председатель волостного земельного комитета, как раз в это время поравнялась с кружком почтенных хлеборобов. Савранский снял шляпу и покивал головой: погоди, мол, вот закончу с делами, тогда и…
А Авксентий топтался на месте, то бледнел, то краснел, тяжко переживая акт своего самоопределения. Правильно ли он поступил, записавшись, или, быть может, не стоило?
