— Хорошо сделали, батько! — шептал ему на ухо Софрон. — Вон, глядите… сам Филипп Яковлевич и те запишутся…

— Тьфу! — рассердился Авксентий. — Да ты мне не шепчи! Что я тебе — девка под вишенкой? Сам знаю, что хорошо, а что плохо. Савранский! Ему хорошо повсюду записываться! Если и не нарежут, так у него все равно своей земли сорок десятин! Коли б и его сорок десятин меж людей разделить, то на десять дворов хватило бы…

Авксентий выговаривал бы сыну еще, потому что неспокойно было на сердце, но тут вдруг закричали: «Тихо, внимание!» Старшина махнул с брички шапкой, подавая знак, что сейчас начнется дело.

На выгоне стало тихо, как в церкви; все подвинулись ближе, отдельные группы почти сошлись, взяв бричку в тесное кольцо. Подступили поближе и женщины с детьми.

— Люди добрые! — крикнул старшина. — Граждане опчество…

Но начать ему не дали: от села донесся какой–то крик, и все головы вдруг обернулись туда.

3

Кричал и шумел один–единственный человек, но знали этого человека все.

Это был приехавший на побывку после ранения матрос Тимофей Гречка, сосед Авксентия. Хозяйничал он на двух арендованных от графа десятинах; жил с матерью, женой и детишками и был ничего себе, хороший человек, аккуратный хозяин, хотя и не вылезал из нужды. Вот только после фронта начал сверх меры заливать за ворот своей полосатой тельняшки.

Матрос Тимофей Гречка спешил к выгону, размахивал красным флагом и при этом кричал:

— А! Паразиты! Контра! Душа из вас вон! Протестую!

— Нализался уже, — укоризненно отметили дядьки. — Да еще, глядите, знамя утащил из волости.

— Срам какой! — неодобрительно качали головами в женском кругу. — До чего война довела человека! Бедолаха Ганна, несчастные детишки, — пропьет Тимофей последнее…

Женщины, когда Тимофей с флагом пробивался сквозь их осаду, попробовали задержать его. Да где им!

— Протестую! — вопил Тимофей Гречка. Он был совершенно трезв, но глаза его сверкали, бескозырка съехала на затылок, черный чуб свесился над глазом почти до губы, огромная серьга в левом ухе, точно молодой месяц в первой четверти, болталась при каждом движении. — Именем революционной совести и закона протестую!

— Тимофей! — начальственно крикнул старшина. — Ты перед людьми свой характер не показывай! Поди проспись! Тут дело опчестенное — сход! А ты…

— Протестую! — Тимофей вскочил на передок брички и махнул флагом. — Протестую против революционного беззакония! Какой такой сход без знамени революции? За что боролись? Требую решать дело под сенью штандарта революции! Именем совести и закона!

На минуту толпа притихла. Людям стало неловко. Оно и верно, надо бы с красным знаменем по случаю революции… И не пьян вовсе сейчас Тимофей, трезвый как стеклышко!.. Перебирает, говорите, иногда? А вы бы сами попробовали против дредноутов «Гебен» и «Бреслау» вести бой в железной башне у пушки — двенадцать часов без глотка воды! Ребра поломаны, голова контужена, барабанная перепонка в ухе лопнула. Егория ему за это нацепили! А вы говорите!

— Верно! Правильно! — закричали из толпы. — Пускай старшина на старое не тянет! Ура Тимофею Гречке, матросу!

А Тимофей Гречка успел уже водрузить знамя на самой бричке. Он воткнул древко в то гнездо у передка, куда возчик вставляет кнут. Знамя наклонилось и зашелестело на ветру, щекоча спины лошадям.

— Хорошо мух отгонять, — насмешливо крикнул Омельяненко. — Нужно и себе завести такое, чтобы слепни коней не кусали!

В кругу степенных хозяев пробежал хохоток: «Уж этот Григор — всегда насмешит!»

Водрузив знамя, Тимофей успокоился. Он спрыгнул с брички на землю, сдвинул бескозырку на бровь, подтянул клеши, откозырял знамени и пошел к фронтовикам: хоть была то и сухопутная снасть, а все–таки своя братва, вместе кровь проливали — они на суше, в окопах, а он на «канаве». Канава, по–матросски, — море. Фронтовики встретили Тимофея сердечно: хлопали по спине, сдвигали бескозырку с брови на затылок и обратно с затылка на бровь. Заправила фронтовиков, безногий Вакула Здвижный, извлек из зашпиленной пустой штанины сороковку, заткнутую сердцевиной кукурузного початка, и предложил Тимофею:

— На, браток, хлебни! Для успокоения сердца. Ты как, партейный будешь или просто — от чистого сердца?

Но Гречка решительно отстранил бутылку:

— Непьющий вроде… Вопрос революции решается…

Старшина тем временем объявил порядок дня.

— Будут ли какие вопросы?

Вопросы были, да еще какие!

Первым вырвался Авксентий Нечипорук.

— Вопрос! — крикнул Авксентий. — Нарежут людям землю или не нарежут? И как — даром или нет? И теперь же, пока панский хлеб еще на корню, или погодя — когда пан управится с урожаем? Потому как, ежели нарежут, а своего зерна нет, так и…

— Дядька Авксентий! — прервал его старшина. — Погодите! Резать или не резать — об этом, как сказано, решит Учредительное собрание. А потом — вы же сразу двадцать вопросов загнули, а нужно порядка придерживаться. У каждого свои вопросы есть, а вы, дядька, сразу за всех…

— Нарезать! — завопил Тимофей Гречка. — Немедленно нарезать… С панским хлебом! А покосим сами! Земля крестьянам, фабрики рабочим! Долой буржуазию! Паразитам амба!

Это было как сигнал к авралу. Весь выгон загудел: «Нарезать тотчас же с пшеницей!» И напрасно старшина и председатель земкома надрывались, призывая людей к порядку. Женщины тоже подняли крик.

Григор Омельяненко попытался утихомирить сходку:

— Люди добрые, да побойтесь вы бога! Земля без устройства и под кладбище неудобна! Спопервоначалу надобно Учредительное собрание, чтобы закон написать!..

— А когда же оно будет, это Временное или, как там его Учредительное собрание? Долго ли закон написать? Вон наш писарь за один день по пять законов переписывает! О чем же Учредительное или, как его, Временное правительство только думает?

— Долой Учредительное собрание! — гаркнул Тимофей Гречка.

Фронтовики, даром что сухопутная косточка, поддержали моряка в один голос:

— Долой Временное! Пусть будет постоянное, правильное! Пускай землю нарежут, а то как бы мы костылями делить не пошли! За что кровь проливали?

— Чего там ждать! — кричали женщины. — Терпения нет. С голоду пухнем! Пускай отмерят каждому, что полагается от революции!

Девчата также подняли писк, но общий шум почти заглушил их голоса, и потому невозможно было понять, чего именно они требовали. Видно, и им нужна бы хоть полоска земли на приданое.

— Люди! — взмолился старшина, вытирая лысину платком. — Люди! Не для того ведь мы собрались сейчас! Ну и народ…

— А ежели не для того, то нечего и торчать здесь! По домам разойдемся. Дома и без того дела хватает!..

Один лишь управляющий Савранский оставался словно бы равнодушным ко всему, потому что ему и верно не было до этого никакого дела. К сорока десятинам, которые у него есть, ему, конечно, ничего не прирежут, а господскую землю, пока не выйдет закон, все равно никто не тронет: на то есть власть, пускай даже и временная, а все же с милицией и стражниками. Вон в Григоровке уже попробовали! Так казаки живо перепороли шомполами две сотни крестьян. Он пренебрежительно ухмылялся в усы, и это не ускользнуло от внимания Тимофея Гречки.

— А ты, холуй, чего рожу кривишь? Еще не так засмеешься! К стенке его, паразита!

Савранский, обиженно озираясь, отодвинулся в глубину брички, прячась за полотнище знамени.

Сомнения снова овладели душой Авксентия: кто знает, где истинная правда?

Авксентий был заодно с Гречкой: конечно, резать нужно сейчас же, до каких же пор ждать?.. Но когда старшина напомнил, что без закона не годится, Авксентий не мог не согласиться и с ним: ясное дело, куда же без закона?.. Когда батраки из «экономии» вопили, чтобы раздать землю без выкупа, Авксентий был именно за это. Откуда же людям денег взять? Но когда подали голос почтенные хлеборобы, что, мол, землю, нарезанную задаром, потом все равно кто–нибудь отберет, а вот ежели купчую оформить, тогда уже и комар носа не подточит, — Авксентий должен был признать, что и это верно; сегодня ты возьмешь у пана, а завтра кто–нибудь возьмет у тебя, а если будет земля купленная, тогда уж — дудки! А земля нужна, ох как нужна: и отец и дед Авксентия мечтали обзавестись собственной землицей и ему завещали мечтать о том же…