Волынский угождал Анне Иоановне и её обер-камергеру, хотя последнему его придумки были явно не по вкусу. Каждый день, перед обедом, по распоряжению Волынского, устраивалась травля зверей. С каким наслаждением смотрела императрица на схватку медведя с волком. Она не отходила от загородки до тех пор, пока косолапый не задавил матёрого волчищу. В другой раз здесь травили дикую свинью. Довели её до изнеможения. Но до бешенства дошла императрица: не удержавшись, в диком восторге, выстрелила свинке в лоб и облегчённо вздохнула.
Вельможи и сановники побаивались грубую и бессердечную государыню, а время распоряжалось так, что преподносило ей со всех сторон жестокое лицо жизни. Начинается генеральное собрание, и вдруг следует одно сообщение за другим от президентов коллегий:
— Русские войска покидают Баку и Дербент… Идёт беспорядочное отступление… Множество больных цингой и животом… Много дезертиров… Умножились преступления… Солдаты бегут, ища защиты у «верхов— ников» на Урале и в Сибири…
— Умер недомогавший всё время Ягужинский…
— В Санкт-Петербурге траур и похороны при многочисленном стечении обывателей. Кто взойдёт на его место? Пока оно пусто.
— Многотысячная армия генерал-фельдмаршала Миниха успешно прошла весь Крым, но вернулась оттуда, боясь быть запертой возвращающимися с Кавказа татарами: Надир-шах разгромил их и выгнал из Закавказья…
— Успехи на днепровском направлении. Взят Азов, во войска лишены провианта… В полках мор, чума… Тысячи трупов гниют по берегам Днепра и в степях Малороссии… и тут — массовое дезертирство.
Снова заходит речь о недобитых Долгоруких и Голицыных, и Анна Иоановна уже проходит мимо травли зверей равнодушно: звери её больше не интересуют. Её интересует Василий Лукич Долгоруков, смердящий где-то в Сибири. Думая о нём, вспоминает она всех Долгоруких и Голицыных. «Шалые люди, не знающие цены Отечеству, все готовы променять на глупое благо, даже Родину!»
Недавно донёс ей Бирон, что из Италии вернулся князь Михаил Алексеевич Голицын с женой итальянкой. Пока куралесил вокруг итальянской невесты, вовсе о русской вере забыл, принял римско-католическую веру. Примеру его последовал и зятёк его Алексей Петрович Апраксин. Под влиянием тестя сменил свою веру на католическую. Анна Иоановна пригласила обоих к себе и обратила их в шутов. Теперь каждое утро после завтрака, идя в церковь, она с удовольствием наблюдала, с каким красивым куриным квохтаньем, притворяясь курами-наседками, встречали её шуты Голицын и Апраксин. Увидев на лице государыни злую гримасу, «куры» начинали кудахтать и кричали, до тех пор, пока на лице Анны Иоановны не появлялась брезгливая улыбка. Бирон и Волынский, часто провожая императрицу в церковь, наслаждались этим потешным зрелищем, но думали о близкой расправе над недобитыми «верховниками». Ушаков «стаскивал» врагов Анны Иоановны поближе к Санкт-Петербургу, в Шлиссельбургскую крепость, и вёл доследование по делу «верховников». А пока суть да дело, пришло из Прибалтики известие о присвоении звания герцога Курляндского фавориту и обер-камергеру императрицы Эрнсту Иоганну Бирону.
Тотчас он начал устраивать свои дела так, чтобы Россия вела свою политику с выгодой, для его герцогства. Курляндия зависела от Польши, посему герцог поддерживал с Речью Посполитой самые дружеские отношения. К тому же польский посол в Курляндии Кайзерлинг от имени своего короля просил русскую императрицу и ходатайствовал перед курляндским шляхетством о выборе в герцоги Бирона и с этим надо было считаться, Анна Иоановна, видя, сколь опьянев Бироа счастьем и хлопотами о своём герцогстве, сначала забеспокоилась, а потом почувствовала, как не хватает ей Волынского. Мало того, что с его отъездом в Митаву, на переговоры, прекратилась охота и забавы с травлей диких зверей, не говоря уже о конюшнях, но и документы некому стало готовить для императрицы. Весь кабинет, где сплошь одни немцы, увивался вокруг герцога Бирона, о государыне все забыли. Президент тайной коллегии Ушаков высказал императрице, что во всех российских губерниях мор да воровство, в тюрьмах и острогах теснота — дышать нечем, а от беспрестанных пыток и сечения голов дыбы скрипят и топоры затупились. Не стало у подлых людей ни страха, ни совести. Свезли «верховников» в Шлиссельбургскую крепость, а в поместьях Долгоруких в Голицыных крепостная чернь высовывает рожи, в защиту за своих бар за ножи хватается. Надо кончать с «верховниками», во до сей поры даже состав следственной комиссии не определён. Немца не назначишь — не его дело карать преступную Русь, да и на самих немцев дворянство ополчается. В Москве слухи идут: «Государыня Бирона на герцогский трон усадила, теперь ему только и осталось — пересесть на царский!» Ушаков не преувеличивал: Анна Иоановна и от других слышала подобное. Семёну Андреевичу Салтыкову в Москву написала: хотела узнать о своих воздыхателях, кои ухаживали за ней в её ранней молодости. Спрашивала: «Опиши, женился ли камергер Юсупов?… Помирились ли Щербатовы?… Слышала я, что у Василия Аврамовича Лопухина есть старинные гусли, ты возьми их у него да пришли мне… А ещё узнай, где есть персидские лошади? Коли найдёшь таковых, обещай владельцу: императрица, мол, уплатит за них прилично…» Семён Андреевич в своём ответном письме Лишь вскользь упомянул, что постарается исполнить просьбы матушки-государыни, а в остальном — одни опасения в письме высказал: русские дворяне ведовольны немцами, — просил быть осторожнее и больше опираться на русских людей, таких, как Волынский. «Он-то, хоть и горяч в делах, но Отечеству верен до беспамятства, не в жизнь не подведёт!» Незадолго до приезда из Немирова русского посольства, Анна Иоановна спросила президента тайной канцелярии, кого бы он хотел видеть в составе следственной комиссии над «верховниками»? Ушаков, приличия ради, подумал, хотя ответ у него давно был готов и назвал себя, Остермана и Волынского. Императрица беспрекословно согласилась, видя, насколько вырос Волынский не только в её глазах, но и в глазах Ушакова.
— Подумайте, Андрей Иванович, а не назначить ли нам первым кабинет-министром Артемия Петровича Волынского? Право, я ныне не вижу более подходящего человека, который мог бы возглавить кабинет, оставленный покойным Ягужинским.
— И думать не стану, — поддержал императрицу Ушаков. — Это единственный из нас, кто поведёт дело умно и исключительно на благо государства Российского.
Через два месяца, вернувшись из Немирова озлобленным тем, что конгресс не принёс России ожидаемого мира — война с турками продолжалась, — Волынский был радостно потрясён, когда на заседании Совета императрица огласила Указ о назначении бывшего обер-егермейстера Волынского на должность первого кабинет-министра правительствующего Сената. О многом мечтал Артемий Петрович, поднимаясь по служебной лестнице, но только не о кабинете первого министра. Сознание того, что теперь все коллегии о их президентами станут подчиняться ему, распирало его грудь от гордости. и голова кружилась приятно. Волынский не знал, какими словами благодарить императрицу, и только помнил, что она мечтает приобрести небесных коней, а о них-то и написал Волынскому из Орска Василий Никитич Татищев. После заседания Сената императрица пригласила к себе нового кабинет-министра. Войдя к ней, он упал на колени и стал целовать ей руку, прикладывая губы сначала к запястью, а затем торопливо всё выше и выше к плечу.
— Ну, полноте, Артемий Петрович, — не очень-то возражала она, наконец, сама подставила щёку и лукаво улыбнулась: — Тебя до себя допустить, так ты разом своего добьёшься! Бирон и так с ума сходит. Как узнал, что я тебя первым кабинет-министром решила сделать, так сразу и разговаривать мягко перестал! опять, говорит, своего любимца к себе приближаешь… А у этого любимца — жена-красавица, какой в Санкт-Петербурге не сыщешь. Думаю, не взять ли её к себе фрейлиной.
— Как вам будет угодно, великая государыня… Сына маленького можно препоручить племяннице — она у меня хозяйкой по дому. — Волынский угодливо ощупывал масляными глазами императрицу, готовый на всё. Бесстыжие его глаза смущали её настолько, что она не знала, как вести с ним, и находила лишь одно средство — говорить.
