Императрица вскоре отдала в полное распоряжение Волынского государственные конные заводы и сама продиктовала инструкцию:
«Занимаясь разведением и размножением особливых конских заводов, выбирая по всем заводам рослых, статных лошадей, стараясь, чтобы не было между ними седлистых, острокостных, головастых, щекастых, слабоухих, лысых и прочих тому подобных; неусыпно заботясь о содержании чужестранных лошадей в особенной чистоте и покоях, и довольстве, её величество, императрица Всероссийская приказывает…»
Волынский, едва поспевая за Анной Ивановной, строчил инструкцию и радовался: «Дворян… Всех поместных дворян посажу на коневодство! Станет Россия лучшей в мире страной по разведению коней».
Прошло ещё несколько недель, и Волынский вместе с сенаторами и вельможами рискнул пригласить на освещение только что выстроенного дома на Мойке императрицу. Анна Иоановна приехала в карете с обер— камергером и нимало огорчила хозяина дома. Бирон словно тень ходил с ней рядом и то скептически, то вполне радушно оценивал обстановку комнат.
Восемнадцать комнат — и парадные из них были обиты красным атласом с травами и шёлковыми персидскими канаватами, а внутренние — цветной камкой и шёлковыми шпалерами. Всюду по стенаем и простенкам стояли зеркала в золотых рамах. Украшали стены дома сорок восемь картин, писанных масляными красками, отдельно висели портреты Петра Великого, Анны Иоановны и Бирона. Под ними сияли густо жёлтым лаком канапе, двадцать четыре стола и множество стульев с триковыми подушками — это была гостевая или пиршественная зала. Столы её были заставлены всевозможной снедью и настойками, наливками — венгерскими, испанскими, рейнскими, бургундскими — и шампанскими винами в экзотических бутылях и флягах. Бирон как увидел свой портрет, тотчас изменил своё поведение. С этой минуты он стал восхвалять и возвеличивать Артемия Петровича за его богатство, равное разве что легендарному Крезу, но Крез слыл самым скупым человеком, а Волынский — бог расточительства! Анна Иоановна, напротив, вела себя сдержанно и больше посматривала на супругу Волынского, грациозную красавицу в тёмно-зелёном платье со шлейфом и косами, уложен; ми корзинкой. Проходя мимо зеркал, императрица сравнила себя с Волынской и застыдилась своей полноты и рябого лица. От этого ей становилось дурно и хотелось поскорее покинуть дом. Она попросила показать ей конюшню, прошла за Артемием Волынским во двор. В конюшне стояли жеребцы немецкой, неополитанской, кабардинской, грузинской, турецкой и калмыцкой пород. Уходя, она заметила разочарованно:
— Придётся согласиться с вами, Артемий Петрович, что небесных коней вовсе не существует, а жаль…
На обед Анна Иоановна не осталась, вместо себя оставила Бирона.
За обедом с многочисленными тостами во здравие и процветание хозяина дома Бирон, как бы между прочим, вспомнил, что недавно в Самаре умер статский советник Иван Кириллов, посланный на устройство к Уралу нового пограничного края. Присутствующие на новоселье друзья Волынского — Еропкин, Соймонов, Мусин-Пушкин — тут же почтили память покойного, так много сделавшего для России, заговорили о его заслугах. Что ни говори, а Иван Кириллович за три года сделал немало полезного: построил на реке Ори городок, оградил его укреплённой линией и оставил в нём гарнизон. И не только город, но и крепости поменьше поставлены в степи: Табынская, Озёрная, Губерлинская, Переволоцкая… Через их посредство соединён путь от Яика до Волги… Бирон, сожалея о преждевременной кончине Кириллова, сообщил, что Анна Иоановна выдала три года назад за собственноручной подписью инструкцию ныне покойному на искание руды и минералов для заведения плавильных заводов, но теперь всё пошло прахом. Кто теперь заменит столь деятельного в недавнем прошлом Ивана Кирилловича? Разве что Татищев? — Бирон кинул пронзительный взгляд на Волынского, ища поддержки. Артемий Петрович согласно кивнул:
— Только один Татищев и сможет удерживать подле себя Абулхайр-хана, другим господам с ним не сговориться. Киргизская степь, пятясь от джунгарских орд, башкирам на плечи лезет. Тут нужен глаз да глаз! А у Татищева строгое око…
— Да и на заводах у Татищева не всё ладно. Доносные письма мешками идут к императрице. В чём только не обвиняют подлые людишки нашего доброго Василия Никитича: во взятках, в казнокрадстве, в грубости и лиходействе… Мы окажем милость ему, если подскажем матушке-государыне бросить Татищева на киргизскую степь.
Сидящие рядом Соймонов, только что возведённый в чин обер-прокурора за успешное возвращение с Кубани калмыцкого тайдши Дондук-Омбо, архитектор Еропкин, Мусин-Пушкин и другие конфиденты Волынского переглядывались между собой, зная истинную причину «нежности» фаворита императрицы к Татищеву. Она лежала не столь уж глубоко, чтобы не ведать о ней. Обер-камергер Бирон едва только вселился в апартаменты Анны Иоановны, сразу же обратил внимание на Сибирь и Урал, откуда можно пополнять свой кошель даровым золотом. Не мудрствуя долго, Бирон отправил на уральские заводы своего близкого человека генерал-берг-директора Шемберга. Тот так поставил дело, что Бирон долгое время не мог нарадоваться изворотливости своего друга. Но вот беда, стали поговаривать в шляхетских домах да и во дворце царском о миллионах, наворованных Шембергом, и о том, что этими миллионами пользуется сам Эрнст Иоганн Бирон — фаворит императрицы. Тень от сих миллионов пала и на Татищева, который управлял всеми горными заводами, делая вид, что ничего не ведает о воровстве Шемберга. Крепко напугала людская молва Татищева — стал он доносить в кабинет министров о незаконных действиях Шемберга. Доносы напугали не только министров — Остермана и князя Черкасского, но и Бирона. Фаворит императрицы, дабы похоронить всяческие слухи о миллионах, решил сместить с должности управляющего горными заводами. Долго искал подходящего случая, но вот сама судьба распорядилась: бывший устроитель Оренбургского края Иван Кириллов, собираясь с экспедицией в Ташкент, заболел перед самым отъездом. Болезнь оказалась смертельной. Скоротечная чахотка в несколько дней расправилась с командиром Оренбургской крепости… Фаворит решил, что лучшего случая изгнать Татищева с медеплавильных заводов не будет. И сейчас, на новоселье у Волынского, высказавшись о переводе Татищева на киргизскую степь, фактически оповестил Волынского и его ближайших соратников о свершившемся. Всего месяцем раньше заседал кабинет министров, где было решено поделить начальство над Оренбургской экспедицией между полковником Тевкелевым, Бахметевым и астраханским вице— губернатором генерал-майором Соймоновым. Ныне такая необходимость отпала. 10 мая 1737 года Татищев в чине тайного советника, в должности генерал-поручика назначен был в Оренбургскую экспедицию, а Тевкелев,
Бахметев и Соймонов вошли в Мензелинский генеральный совет.
— Так что, господин обер-прокурор, — Бирон свысока посмотрел на Соймонова, — надлежит и немедля отправляться в Мензелинск и встретиться с Татищевым.
Бирон более не стал задерживаться у Волынского. Сославшись на занятость и плохое настроение императрицы, он покинул хозяина и его гостей. Тут и гости стали собираться, продолжая говорить о случившемся. Соймонов сказал Волынскому:
— Сколько мы топчемся на одном месте, а биронщина паучьими щупальцами расползается по всей России. Известно ли тебе, Артемий Петрович; что один лишь президент горно-промышленной коллегии Шемберг сколотил на взятках и поборах больше миллиона рублей? Это известно тайной коллегии, но даже сам Ушаков беспомощен обломать золотые рога Шембергу.
— Не спеши, Фёдор Иваныч, дай время — сломаем любые рога, даже самому Бирону!
Оба поглядели по сторонам: нет ли лишних, не подслушивает ли кто? Соймонов усмехнулся:
— Вот видишь, какая у нас сила против немцев. Пока что мы боимся собственного голоса. Да и только ли боимся! Ты, Артемий Петрович, прежде чем поносить Бирона грозными словами, снял бы его портрет со стены.
— Ну, Фёдор Иваныч! Этим портретом я и возьму его, как осетра за жабры. Бирон коварен и хитёр, но перед поклонением и лестью не устоит. Он откроет мне все двери и в тайны свои посвятит. Двери откроем — войдём в его кабинеты и друзей туда введём!..
