Большая настольная лампа, похожая на мухомор, заливала светом раскрытую книгу и большие листки бумаги, над которыми, голова к голове, склонились Ваня и Кланя. Челка ее, отведенная на сторону, была приколота зеленой гребенкой, чтоб не мешала. Они выпрямились, с минуту глядя друг на друга. Ваня, размахивая руками, что-то сказал и снова наклонился к бумаге.

— Вместе учатся… Даже отрывать не хочется, — с завистью сказал Родион и осторожно забарабанил пальцами по стеклу.

Яркин сейчас же выбежал на крыльцо, взъерошенный, возбужденный.

— Родион, ты? Вот здорово! А я как раз о тебе вспоминал, с чертежами тут возимся. Может, поможешь?

— Завтра зайду, а сейчас дело есть…

Родион рассказал, зачем они пришли.

— Ага! Понятно. Сейчас.

Вышла Кланя, и все вчетвером они отправились в огород, к одиноко горбившемуся в углу длинношеему колодцу.

Родион обмотал себя в поясе концом веревки, взялся обеими руками за бадью.

— Ну, держите, если жалко!

Ваня сдерживал канатом хвост журавля в том месте, где темнело грузило, а Груня с Кланей, упираясь ногами в сруб, потихоньку отпускали веревку.

Голос Родиона уже гулко плыл из глубины, веревка ослабла, и Груня поняла, что Родион достиг ледяного нароста.

Она наклонилась над срубом.

— Есть?

Голос Родиона докатился из пустоты:

— Без топора трудно… Да ладно, наколю ножом.

Булькали, падая в воду льдинки, иногда черное, шевелящееся внизу тело липло к стенке, и тогда в бархатистой бездонности колодца вспыхивали звезды.

— Тяните-е-е!..

Схватив конец веревки, Груня почувствовала, что сейчас ей намного тяжелее. Она осторожно перехватывала веревку, прижимая ее к верхнему накату колодца, передыхала и снова тянула.

Вдруг веревка скользнула в ее руках, во Груня что есть силы рванула ее к себе и мгновенно обмотала вокруг руки. И хотя они поднимали Родиона вместе с Кланей, а с другого конца помогал им Ваня, Груне казалось, что эту немыслимую тяжесть она поднимает одна. У нее кружилась голова, и, закрыв глаза, она вдруг с ужасом подумала о том, что веревка может не выдержать тяжести и лопнуть. Сжав губы, Груня тянула и тянула, и, когда над срубом блеснула полная льда бадья и руки Родиона ухватились за верхнее бревно, она была почти без сил.

Куски льда загрохотали в ведро, от Родиона повеяло зимней стужей и колодезной сыростью.

Груня подняла ведро, Родион взялся за дужку с другой стороны. До самого дома они не обмолвились ни одним словом.

Груня положила на лоб Павлика пузырь со льдом.

Глаза мальчика, темные, влажные, с тревожным обожанием следили за каждым ее движением. Потом он притянул ее руку, прижался щекой к ладони, закрыл глаза.

— Отдохни, а я пока посижу возле него, — сказал Родион.

— Нет, ты иди… Я сама справлюсь…

Родион придвинул к кровати стул, сел, взял с этажерки газету.

«Упрямый какой! Кто его просит?» — раздраженно думала Груня, встала и щелкнула выключателем.

В горенке стало темно, только сквозь узкую щелку неплотно прикрытых дверей торчал пучок света.

— Так он будет спать спокойнее, — словно оправдываясь, сказала Груня.

Родион ничего не ответил, будто его и не было в комнате.

Тишину ночи точил сверчок Спокойно дышал мальчик, глухо, как через подушку, доносился стук будильника.

Сколько просидела Груня в темноте с открытыми глазами, она не знала. Скоро глаза будто набились пылью, веки отяжелели, и, прислонясь к спинке кровати, Груня задремала.

Среди ночи она вдруг встрепенулась, ей примстилось, что она лежит в шалаше, девчата давно работают, а она проспала.

Но голова ее удобно лежала на маленькой подушечке. За окном скрипел отцепившийся ставень.

— Спи, спи…

Груня вздрогнула, Услышав голос Родиона. Он стоял у окна, как на часах.

Она промолчала, снова коснулась щекой подушки, услышала ровное дыхание Павлика, и сон пригрел ее.

Пробудилась она на рассвете. В доме было тихо. Ставень, прикрыв наполовину окно, не качался; сквозь другую половину просеивалась мучнистая пыль света.

Груня осторожно поднялась, расправила занемевшие руки и взглянула на кровать. Павлик спал. Лицо его было бледным, но спокойным.

Родион тоже спал, сидя на стуле около этажерки с неразвернутой газетой в руках, склонив на грудь голову. Как свянувший цветок, висел над его выпуклым лбом темный чуб.

С непонятной для самой себя придирчивостью разглядывала Груня его бритое, чуть порозовевшее от сна лицо, глубокие морщинки на лбу, которых никогда не замечала раньше, светлые седые иголки в волосах.

«Устал, — подумала она. — Надо разбудить, пусть ляжет как следует».

Она поймала себя на том, что невольно любуется Родионом, И перевела взгляд на Павлика: нежные, как лепестки розового мака, щеки, полуприкрытые, будто склеенные чем-то прозрачным, ресницы.

В сенях она встретила Маланью с подойником в руках.

— Спит? Полегчало ему? Ну вот, и слава богу!..

Свекровь еще о чем-то хотела спросить, с задумчивой нежностью глядя на невестку, но постояла минуту, другую и вышла.

Груня разбудила спавшего на сеновале Зорьку:

— Беги в совет! Доктор утром обещал позвонить…

— Поздно спохватилась, — позевывая, сказал Зорька, — там уже боец нашей урожайной команды сидит у телефона. Еще вчера с вечера приказ дал… Сейчас схожу, проверю.

Часа через два он прибежал, довольный, сияющий, и, стоя у окна, размахивал бумажкой. Груня выскочила в сени:

— Ну что?

— А вот читай, — Зорька протянул ей смятый листок, — телефонограмма, принятая бойцом команды Саввой Жудовым.

Бумажка дрожала в руках у Груни, и она с трудом разобрала нацарапанные карандашом две строчки: «Дифтеритных палочек не обнаружено. Давайте стрептоцид. Полосканье. Через день приеду. Петя».

Груня схватила деверя за плечи, прижав к себе:

— Какой ты хороший, Зоренька!

В сени вошла Соловейко. Зорька покраснел, вырвался из Груниных рук, убежал.

— Ишь, застеснялся. Жених!

Узнав, что Павлику не угрожает опасная в тяжелая болезнь, Соловейко улыбнулась:

— Ну вот и хорошо! А то я на стане всю ночь протомилась, чи ни зробнлось с хлопчиком что-нибудь… Как и раньше, перед боем, что меня убьют, мне не боязно, а за других сердце болит… Если бы ты знала, какие люди за нас умирали, какие люди!.. Как убьют кого-нибудь, у мене как кусок от сердца оторвут. Убегу и тихосенько слезы лью… Знаешь, как я за твого Родиона боялась! Он, как ветер, первым кидался на ворога!.. — Она задержала на подружке пытливый и вместе с тем чуть просящий взгляд. — Я все собираюсь сказать тебе, Груша… Я тебе просто, по-солдатски… Неверно ты робишь! Я сама была в обиде на Родиона, когда он до людей спиной обернулся. А теперь я бачу, это той самый хлопец, какого я знала на войне. И нельзя с ним так… Бывает так, что мы чашку расколем и жалеем… А если в душе у человека пройдет трещина, нам и горя мало.

— Откуда ты видишь, что мне горя мало? — словно оправдываясь, проговорила Груня.

— Я и тебя и Родьку люблю! — горячо продолжала Соловейко. — Если вы разойдетесь, я от вас уйду! Хоть я не чувствую за собой провины, мне все ж здается, что я в вашу хату несчастье принесла.

— Ой, что ты, Соловеюшко! — чуть не плача, крикнула Груня и обняла подружку.

— Меня не проведешь… Я бачу, шо и ты его любишь… — шепнула девушка, но не договорила: на пороге вырос Родион.

— Грунь, Павлик проснулся…

— Я сейчас, сейчас… — растерянно сказала Груня и, не взглянув на Родиона, потупясь, пошла в избу.

Однажды Груня дольше обычного задержалась на участке. Она собралась домой, когда густые сумерки окутали степь… Над хлебами словно забрезжило. Далеко, кромкой поля, шла автомашина, разбрасывая по сторонам оранжевые снопы света.

Груня торопливо выбежала к дороге.

Слепящие фары то пропадали, рассеивая над увалом призрачный свет, то резко били в глаза, и тогда Груня жмурилась и прикрывала локтем лицо.