— Все тебе надо знать, ишь ты! — Фрося ласково шлепнула девочку.

Яркий солнечный свет заливал избу, стекая по граням никелированного самовара-рюмочки; над квадратным, застланным белой скатертью столом рыжим большим подсолнухом качался абажур. Блестел крашеный вишнево-темный пол, пестрая дорожка половичка текла от порога к лавке.

За столом сидел старший мальчик и читал письмо. Приложив широкую ладонь к уху, дед Харитон слушал, чуть покачивая головой, не то в знак того, что понимает все, не то соглашаясь.

«Когда ни приди к ним, у них всегда ровно праздник», — подумала Груня и прислонилась к косяку.

Услышав стук в дверь, мальчик отложил письмо и выпрямился. Он весь лучился радостью — русоголовый, с шелковистым кудерьком над загорелым лбом, с сияющими глазами, стоял и перебирал, как лады гармони, перламутровые пуговички на синей своей рубашке. Он несколько раз порывался что-то сказать Фросе, и непонятно, что его сдерживало: присутствие ли в избе постороннего человека или предупреждающе сведенные разлатые брови деда. И старик опередил его.

— Матвей письмо прислал, — сказал Харитон. — Сулится скоро быть… Может быть, уже в дороге… А пишет, ровно пьяную курицу по бумаге пустил, — ошалел, что ли, мужик от радости… Николай, уж на что грамотей, и то по третьему разу разбирает, — в ворчливом голосе старика звучало такое нескрываемое довольство, что как он ни хмурил седые метелки бровей, побеждала широкая, необоримая улыбка.

Лицо Фроси вспыхнуло, потемнело, мелко задрожали руки, расшнуровывавшие ботинок. Она не бросилась, как ожидала Груня, к столу, не схватила письмо, а, не торопясь, разулась, сбросила косынку, взглянула на девочку:

— Ксень, налей воды в рукомойник…

— А я, нам, лучше полью тебе, ладно?

Девочка не сводила с Фроси влюбленных глаз, словно готовилась на лету поймать каждое ее слово и по движению бровей угадать любое ее желание.

Но, даже умывшись и насухо вытерев лицо полотенцем, Фрося не взялась за письмо, а подошла к кровати, где лежал больной мальчик.

«Какая она! — подумала Груня. — Я бы сроду не вытерпела!»

Около кровати стояла табуретка, накрытая газетой, на ней стакан чаю, тарелка клюквы с сахаром, блюдечко с медом, термометр.

— Ну, как ты тут поживаешь, мужичок-пудовичок? — Фрося наклонилась и поцеловала мальчика в лоб. — Жару у тебя меньше — значит дело пошло на поправку…

С легкой ее руки мальчугана так и звали в семье: «мужичок-пудовичок», хотя дед Харитон иногда, поднимая его, шутил:

— Надо бы нам, Ефросинья, мужичка-то нашего не пудовичком кликать, а целым центнером!.. Потяжелел, паря!..

Фрося гладила руки мальчика.

— Скорее вставай, — говорила она, щурясь от яркого, бившего в глаза света, — а то вон тятька грозится приехать… Ну, скажет, плохо вы мне парня уберегли.

— Мам, а у тятьки борода есть?

Фрося рассмеялась:

— А зачем тебе?

— Дедка говорит, что все настоящие солдаты бороду носят.

— Ась? Что он там плетет? — забормотал Харитон. — И как это к памяти у них пристает, что ни скажи!..

— Ну, ладно, — тая в уголках губ улыбку, сказала Фрося. — Если нету бороды, так попросим отрастить… долго ли… Кушать хочешь?

Мальчик кивнул.

— Ой, какой вредный! — Ксеня блеснула перламутровой белизной зубов. — Я его, мам, только что спрашивала, не хотел… А с тобой он хоть что съест…

— Ладно ты с ними, Ефросинья, — загудел Харитон. — Сама садись ешь, не на гулянке была… Да и гостью вон приглашай… Чего она у дверей пригорюнилась!.. Проходи, Аграфена Николаевна.

— Я сейчас, мам, на стол соберу, — сказала Ксеня и забегала по избе — гибкая, смуглолицая, то и дело отбрасывая рукой тоненькие косицы.

— Нет, нет, — торопливо и горячо заговорила Груня. — Я пойду… Какая я гостья?

Ее вдруг так потянуло домой, к Павлику, словно она не видела его целый год.

Фрося поняла, что упрашивать ее бесполезно. Она по себе знала это вдруг охватывающее все существо нетерпение.

— Чудная какая баба! — дед Харитон покачал головой. — Подпирала спиной косяк, молчала… Потом какая-то блажь ударила в голову, и она сорвалась! Чудной народ пошел: говоришь с бабой — и не знаешь, чего она через секунду выкинет!

— Она, батяня, не чудная, — тихо возразила Фрося. — Она — каких мало… Особенная…

— Я про то и говорю, — согласился старик, — что все вы нонче какие-то особые!

Выскочив за ворота, Груня передохнула и быстро зашагала к дому. Она так запыхалась, что на крыльце приложила руки к груди и закрыла глаза. Потом тихонько стукнула в дверь и, услышав торопливый стук босых Зорькиных ног, почувствовала, что и ее ждали.

У верстака, с ног до головы обвешанный шелестящими стружками, стоял Павлик. Он бросился к Груне, схватил ее за руку, и, обняв мальчика, Груня жадно гладила его щеки. Только теперь, держа сына в руках, целуя его, притихшего и довольного, она поняла, как истосковалась о нем.

Утром Груня и Родион встретились так, словно между ними и не было никакой размолвки. Родион смеялся, шутил, не спуская с Груни тоскующе настороженных глаз. И она, несказанно радуясь примирению, упрекала себя за вчерашнюю ненужную черствость и суровость.

Два дня они прожили шумно, влюбленно, как молодожены, казалось, забыв обо всем, предупреждая малейшее желание друг друга.

И все-таки, как они ни старались делать вид, что мир восстановлен, — каждый в глубине души знал, что рано или поздно даже глубоко запрятанная тревога вспыхнет. Так вспыхивает не до конца погашенный костер в степи: первый же ветер отыщет под пеплом тлеющие угольки и раздует пламя…

Накануне того дня, когда был назначен слет передовиков, Родион стал пасмурным.

— Поедешь в район. Родя? — спросила Груня.

— Меня, кажется, туда никто не приглашал, — угрюмо отозвался он. — А сам навязываться я не намерен!

— Ну, зачем ты себя зря распаляешь, а? Зачем? — Груня покачала головой. — Экая беда, билета лишнего не прислали! Откуда там, в районе, знают, что ты желаешь звено вести? Не куражься, едем!

Родион промолчал. Но на следующее утро, хмурясь, ни на кого не глядя, он начал собираться, вычистил до зеркального блеска сапоги, надел светло-зеленый китель с двумя рядами орденских планок.

Грузовая автомашина подкатила к самому дому. Груня ради такого торжественного случая тоже принарядилась, взяла мужа под руку, и они вышли к воротам. Их встретили веселыми прибаутками, звонким, рассыпчатым смехом:

— Хороша парочка, гусь да гагарочка!

— Поглядите на них: как на свадьбу собрались!

— После войны многие второй любовью цветут!

Смущенно улыбаясь. Родион помог Груне забраться в заставленный скамейками кузов, одним рывком поднялся сам. Кланя, сидевшая у стенки кабины, ударила пальцами по белым скользящим клавишам аккордеона, и машина рванулась с места.

Девушки сразу же запели, и песня широко и вольно поплыла над распадком.

Прислонясь щекой к плечу Родиона, Груня радостно глядела на улыбчивые, румянощекие лица подружек и подпевала вполголоса:

Высоко над горами катилось солнце, щедро заливая степь теплом и светом. Тайга курилась голубым дымком испарений. Раскачиваясь на скамейках, девушки пели:

Все было, как в день свадьбы, шесть лет тому назад, весь мир открывался для Груни как бы заново: и земля, умытая вешними водами, и воркующая на перекатах река, и солнце, точно пойманное в голубые тенета весны, и сбегающие с круч повеселевшие сосны. В такой день наперекор неутихшей тревоге верилось, что жизнь с Родионом наладится, что все будет хорошо. В какой семье не бывает мелких раздоров?