«Не знаешь ты, мамонька, что нет его у нас!» — чуть не закричала Груня, но стиснула зубы, утопила в себе крик. А в душе по-прежнему, как кровь, стучало: «Не придет мой Роденька, не придет!»

— Постой, мать! — Терентий вышел из-за верстака и сел рядом с женой. — Не такой Аграфена человек, чтобы ни с того ни с сего на такое дело решаться… Тут одного ума мало…

Он давно уже замечал, что с невесткой творилось что-то неладное. Простое житейское чутье подсказывало ему сейчас, что отговаривать Груню не стоит.

— Как знаешь, невестушка, — крепко обняв плечи жены, словно боясь, что Маланья может помешать ему, раздумчиво проговорил Терентий. — Мы тебя не связываем… Один человек нам не в тягость. Забот будет больше — так оно, может, к лучшему. Когда их меньше, то и сердце неспокойно, а навалится поболе, глядишь, радости прибавилось.

— А что Родя скажет? — робко возразила было Маланья.

Но старик прижал ее голову к пышной своей бороде и тихо сказал:

— Поймет… Горе его, наверно, прокалило…

Зорька стоял посреди избы.

— Сколь годов-то ему? — не глядя ни на кого, спросил он.

— Лет пять, не боле, — ответила Груня.

Зорька свистнул.

— Только, чур, в няньки меня не определять!

Суровая настороженность исчезла с лица Груни, она не сдержала улыбки, и на щеки ее опять, как отблеск пламени, пробился легкий румянец.

На рассвете Груня вышла из дому Дорога опоясывала склон горы и уводила Груню все дальше от деревни, и вскоре напоминали о ней только синеватая пряжка дымков, сучившаяся в небо, да тяжелый бег реки, бросавшей на пороги свои белые лапы.

С той минуты, как Груня поняла, что не может смириться с безвестной судьбой мальчика, чувство какого-то обновления не покидало ее. Она вспомнила, как сама росла сиротой, и хотя мир был не без добрых людей, ей всегда не хватало материнской, целебной ласки. Она чувствовала, что, усыновив мальчика, не будет одинока. И лишь слабо ворохнувшаяся мысль о том, что ребенка трудно воспитать без отца, смутила ее. Но разве могла она о ком-нибудь думать, когда сердце ее по-прежнему не уставало ждать Родиона?

Впереди, по висячему мостику, гулко, как по днищу пустой бочки, застучали копыта коня, вот он вспыхнул среди оголенных кустов, рыжий, лоснящийся на солнце, рысью вынес всадника на дорогу.

Узнав в верховом секретаря райкома комсомола, Груня в нерешительности остановилась, хотела было свернуть в кусты и идти по тропинке, но Ракитин уже махал ей рукой.

«Неужели я вправду приглянулась ему?» Синие, хмелеющие при виде ее глаза Ракитина всегда будили в Груне тревожную робость.

Опустив голову, краснея, она пошла ему навстречу. Ракитин спешился, в лад неторопливым его шагам чуть слышно позвякивала уздечка.

— Груня… Здравствуйте! — сказал он, придыхая, будто бежал к ней издалека. В голосе его было столько невысказанной радости, что она сразу не решилась посмотреть в лицо Ракитина — Еду вот сейчас и думаю, а вдруг вы повстречаетесь? И как угадал… Куда это вы?

Она скользнула взглядом по пыльным сапогам, темно-синим полугалифе и гимнастерке, по девичье-белому лицу с беспокойным румянцем на скулах. От обветренных, сухих губ его, казалось, веяло жаром.

Он запустил пальцы в спутанные черные, как будто влажные, волосы и рывком отвел их назад.

— В район, — шепотом сказала она.

— Я немного провожу вас — Он шел рядом, не отрывал глаз от ее лица. — Большие дела там, в районе? Может быть, я помогу?..

Не поднимая головы, она рассказала ему о мальчике. Но Ракитин, казалось, ничего не понимал, он только смотрел на нее и улыбался.

— Да, да, их привезли вчера вечером на машине… Замечательные такие мальчишки!.. Да постойте, Груня, чего мы так торопимся? Разве кто гонит нас?

Они остановились у мостика. Шумела река; по серым валунам ползли дымчатые тени от громоздящихся на кручах сосен.

— Послушайте… Груня, — он хотел взять ее за руку, но она покраснела и неловко, совсем по-детски, спрятала руку за спину. — Я давно хотел спросить… Скажите, ничего нет от Родиона?

— Зачем вы это спрашиваете? — Она все еще не могла смотреть в его лицо и, облокотившись на перила, глядела на пенный, клубящийся поток.

Ракитину хотелось бережно обнять ее за плечи, повернуть лицом к себе, но, боясь обидеть молодую женщину, он не решался сделать это.

— Ничего я о нем не знаю, ничего… — Груня покачала головой и, словно это стоило ей больших усилий, оторвалась от перил. — Я пойду…

Когда она начала подниматься в гору, он бросил в седло свое тело, окликнул:

— Груня, постойте!..

Она обернулась, ждала. Сдерживая горячившегося коня, он проговорил, задыхаясь, с мягкой хрипотцой в голосе:

— Если что надо будет, приходите, Груня!.. Я все для вас сделаю!.. Слышите? Все сделаю!

Она подняла на него зеленоватые, ясные, как ключевая вода, глаза и, не отвечая, пошла в гору. Позади, удаляясь, долго и глухо стучали копыта.

«А ведь не легко, поди, ему?» — подумала Груня и вдруг побежала с пригорка по тропинке, не чувствуя хлещущих по рукам веток.

В ложбинке она передохнула, опустилась на колени перед ручьем, ополоснула пылающее лицо. «Гуль-гуль-гуль», — беспечно пела у ее ног вода, посвистывали в кустах пичуги, винным запахом тянуло от прелой, прошлогодней травы. Лес вздыхал над головой, как большой усталый человек.

Груня немного посидела на теплом от солнца камне, прислушиваясь к картавому говорку ручья, потом не спеша поднялась и пошла.

В детском доме ее встретила приветливая женщина в белом халате. Она подробно расспрашивала Груню о ее семье, покачивая седенькой головой:

— Да, да, милая, я верю вам, верю… У нас так часто бывает… Являются и говорят, что ребенок пришелся по сердцу. Его ведь притворной лаской не привлечешь. Верно я говорю? Ну вот и славно, вот и чудесно!

Она перелистала толстую книгу и нашла нужную страницу. Здесь умещались скупые сведения о жизни мальчика: мать погибла при бомбежке, отец — летчик — разыскал сына в Барнаульском доме малютки, но повидаться с ним ему не удалось: самолет его был сбит над Волгой.

— Вот и все. — Заведующая тронула Груню за руку. — Надевайте халат… Пойдем посмотрим, что делает ваш сын…

Они вышли на большую солнечную веранду. Сад за стеклами, казалось, был полон птичьего щебета и гомона; мелькали в аллеях разноцветные детские пальтишки, свитеры. На площадке под алой шляпкой огромного мухомора сгрудились белые низенькие столики, за голубым барьерчиком малыши насыпали лопаточками песок в ведерки, вдалеке, как большие пресс-папье, лениво колыхались качалки, облепленные визжащими ребятишками.

«Да разве он пойдет со мной от такой жизни, — тоскливо подумала Груня, — его отсюда ничем не уманишь».

— Идите к Павлику одна, — сказала заведующая, — он на лужайке.

На песчаную дорожку падали жидкие утренние тени от набухающих почками веток, у Груни пестрило в глазах, и, выйдя на поляну, она не сразу нашла среди игравших мальчиков Павлика. Он сидел верхом на деревянном коне, что-то кричал, размахивая кнутом. Матросская куртка его была распахнута, кепка козырьком съехала на ухо.

Груня стала в сторонке, смотрела на разгоряченное лицо мальчика и не решалась позвать его. Не уйти ли ей незамеченной: ему так хорошо здесь!

Но Павлик заметил ее и кубарем скатился с коня, бросился к Груне.

— Приехала! — кричал он. — Приехала! А я думал, обманешь!

— Зачем же обманывать? — Она погладила его льняные волосы. — Ведь я же слово тебе дала. Помнишь?

— Помню! А ты ко мне приехала? В гости?

Их окружили шумливые ребятишки, с любопытством и ожиданием поглядывая на незнакомую тетю в белом халате.

— Нет, не в гости. — То, что Груне представлялось трудным, высказалось просто и легко: — Хочешь, я тебя в деревню возьму?

— Насовсем-насовсем? — мальчик прищурился.

— Ну конечно…

— А папа? — В лице Павлика появилась недетская настороженность. — А когда папа приедет, ты его тоже к себе возьмешь?