— Одной работой такую рану не залечишь, она все время кровянить будет, — тихо возразила Варвара.
— У каждого сейчас своя болячка имеется! — громко сказала Иринка. Все поглядели на нее и невольно удивились: показалось, будто перед ними не смешливая, озорная и лукавая девушка, а грозно сдвинувший брови ее отец. — Если каждый день эту болячку трогать будешь, так за ней и белого света не увидишь! Разве я могу сейчас только о себе думать, когда братья мои головы сложили, когда тятя ушел воевать, когда Гриша…
Это было так не похоже на Иринку: и суровый, жестковатый голос и нежданная перемена в лице, словно за те сутки, что девушка провела в госпитале, она повзрослела на несколько лет.
— Мне вон Гриша письмо прислал. — Девушка выхватила из-за пазухи белый треугольник и, рассекая им воздух, заговорила горячо, возбужденно: — Ну, гуляли мы с ним… Провожал он меня, а я шутила, радовалась, что нравлюсь ему, но ни о чем больше не думала!.. А как ушел, от меня будто оторвали что! Не знаю, куда бы побежала, лишь бы рядом с ним быть!.. И он то же самое почувствовал. «Я, — пишет, — до того часу, как колеса подо мной застучали, и не знал, что без тебя мне жить нельзя. Если. — говорит, — ты одинаково со мной думаешь и сердце твое то же самое стучит, — отпиши. Тогда давай оба за это драться!»
В наболевшее Грунино сердце слова Иринки сочились, как весенняя капель.
— Надо мне на тракториста учиться, — твердо сказала Варвара, — я ведь у Жудова два года прицепщиком была… и на комбайне помогала…
«А я куда?» — тревожно подумала Груня.
Казалось, что уже невозможно работать по-прежнему на ферме и жить так, как жила до сих пор.
Глава пятая
В избе Груня молча разделась, стараясь не глядеть на Терентия и Маланью. Сбросила полушубок и шаль, долго, пока не кончилась вода, мылась у рукомойника, потом старательно, до красноты, терла полотенцем лицо и руки.
— Проходи к столу. Чего ты мешкаешь? — сказала Маланья.
— Не хочу я, маманя, есть. Знобит меня что-то…
— Погрейся чаем да полезай на печь.
— Погоди, мать, не приставай с едой. — Терентий испытующе поглядел на невестку из-под седых навесов бровей, словно пытался разгадать, что хранилось за напряженным ее спокойствием. — Она, наверно, сыта по горло тем, что видела…
Груня прошла в горенку, добралась до кровати, не раздеваясь, повалилась ничком и, вминая лицо в душную мякоть подушки, глушила растущий внутри крик. Все зашлось в груди, будто она нырнула на глубокое дно и нет никаких сил вырваться из тяжелого плена воды. Вода душит, затягивает все дальше в зеленый мрак, шумит в ушах кровь, желтые, песочные круги волнами идут перед глазами.
Но хрустнула за пазухой бумажка, и Груня рывком села в кровати, чувствуя, как подбирается к груди сосущий холодок, а лоб покрывается потом. Неужели бумажка — это все, что осталось от него? Нет! Нет! Неправда! Надо только спрятать ее подальше, чтобы никто не знал… Никто!
Груня встала, как в чаду, добрела до сундука. Нашарив на этажерке ключ, открыла сундук, выхватила из-за пазухи конверт и сунула его на самое дно, под газету. Потом осторожно опустила крышку, повернула ключ — и слабый, стонущий звон нутряного замка тупой болью разлился по всему телу.
Груня навалилась всем телом на сундук, словно это была могилка, где она только что похоронила любимого человека, и опять напряжением всех своих душевных сил сдержала навернувшиеся на глаза слезы.
— Вот и снова я сиротинка, снова одна-одинешенька, — шептала она. — Роденька, как же я буду?.. Роденька…
Она вспомнила, как девочкой, играя с подругами в лугах, потеряла новый платок и тетя жестоко и хладнокровно избила ее, как могут наказывать только чужие люди. Тогда она убежала за деревню, в овраг, с мыслью, что уже никогда не вернется к тете, пусть ее. Груню, растерзают здесь волки, пусть она умрет от голода! Забившись под коряжину, она проплакала весь день, растравляя себя обидой, горькими мыслями о своем сиротстве, звала в неизбывной тоске родную свою маменьку, давно лежавшую в сырой земле… Через день она вернулась к тете, и сколько та не билась, так и не попросила прощения за свое самовольство. И хотя с тех пор тетя не трогала ее, Груня впервые поняла тогда, что в жизни есть много сурового и жестокого.
Не шевелясь, Груня просидела у сундука до утра, и только, когда проступили на стеклах выращенные морозом седые травы и скупое зимнее солнце окрасило стекла, она спохватилась, что ей давно уже надо быть на ферме.
Она собралась, но уйти не успела. В избу, точно спасаясь от погони, вбежала Фрося.
— Здоровенько живете! — весело заговорила девушка, отряхивая с валенок снег, распутывая пуховый платок. — Ну и жжет сегодня — сил нет, дыхнуть нельзя! А я, Груня, за тобой! За нашими коровами досмотрят, а мы с тобой пойдем по домам подарки для армии собирать…
Разрумяненное морозом лицо ее блестело. На щеках играли крутые ямочки, заиндевелые ресницы и брови, оттаивая, темнели.
— С нас бы и начинать надо, — сказала Маланья. — Да сразу как-то не придумаешь, чего послать… Шагайте пока, а я пороюсь в сундуках…
— Главное, чтоб все теплое было: на ноги, на руки, — сказала Фрося. — Тут вон около дома бегаешь — и то никакого терпенья нет, а там полежи-ка на снегу…
— Знамо, — согласилась Маланья. — Ведь вот ты как заговорила, я сразу о Роде: какие бы варежки ему связать, носки помягче, валенки хорошо бы переслать… Пока ты тут рассуждала, я уже одела его с ног до головы, обула…
До боли закусив губу, Груня толкнула ногой дверь и вышла. Следом за ней выскочила и Фрося.
По пухлым, заснеженным скатам крыш струились голубые тени.
Сквозь, слезы, застилавшие глаза, Груня смотрела на белые и розовые столбы дыма — точно вырос в морозном тумане сказочный лес.
— С кого начнем? — спросила Фрося. — Может, с Жудовых?
— Как хочешь, — тихо ответила Груня.
Сбор подарков представлялся ей сплошной пыткой, в каждом доме могли напомнить о том, о чем она боялась думать. Но отказываться Груня не посмела. Она была согласна на все, лишь бы не быть наедине с тянущей болью. Казалось, избавиться от нее можно только тогда, когда не будешь стоять на одном месте: идти, делать что-то, говорить с людьми…
В избе Жудовых были одни близнецы — Савва и Ленька. Оба мальчика сидели за чистым, до желтизны выскобленным столом. Перед ними лежали книжки, тетради, стоял синий пузырек с чернилами, перевязанный в горлышке бечевкой.
Услышав стук в двери, поднялся Савва — широкогрудый крепыш, лицом в мать, густобровый, темноволосый, — стал у стола, широко раскрыв глаза, и молчал.
Ленька продолжал сидеть, навалясь грудью на книги, такой же коренастый, как брат, но похожий на отца рыжими кудрями, капризным вырезом полных красных губ и лукавинкой в голубых, по-наивному притворных глазах.
— Мамки нету, — не дожидаясь вопроса, проговорил Савва и свел густые кисточки бровей. — А вы насчет чего? — и плотно сжал губы.
— Мы за подарками, — сказала Фрося, — скажи матери, что зайдем попозже…
— А мамка уже все наготовила! — крикнул Ленька. — Всю тятъкину одежу собрала!
— А тебя спрашивают? Сиди, — строго оборвал его Савва, и Ленька обиженно отвернулся к окну.
— Значит, это вы будете на войну посылать? — спокойно продолжал Савва, точно хотел, чтобы женщины почувствовали, что в доме есть хозяин, которому незачем торопиться при таких важных делах. — Тетя, а можно нам написать тому бойцу письмо, что в наше добро обрядится? А?
Фрося оглянулась на Груню, потом молча кивнула пареньку: ей понравились его заботливая, хозяйская повадка и рассудительность.
— Ленька, сочиняй дяденьке письмо, ты на это у нас горазд. — Скупая улыбка на миг осветила лицо Саввы. — Ну, Федул, что губы надул? Живо! Вложим в карман и пристегнем булавкой!
Насупясь, Ленька придвинул пузырек с чернилами. Савва приставил к печке табурет, подтянулся на руках, с печки перебрался на полати и начал оттуда сбрасывать валенки, рукавицы, носки и, наконец, распластался на полу рыжий дубленый полушубок.
