— Ну-ка, расступись, — попросил Харитон, — да под руки не толкайте, я и без вас собьюсь от радости.

Повисла мгновенная тишина. Слышно было, как тяжело дышит старик, как скрипит по бумаге перо. Вот Харитон выпрямился, вытер вспотевший лоб, кто-то хотел вытянуть из скрюченных пальцев Харитона ручку, но он сказал:

— Обожди. Дай слово сказать… — Старик передохнул, прокашлялся. — Ты вот что, Гордей Ильич, скажи: это самое обращение Иосиф Виссарионович будет читать?

— Ясно, будет!

— Тогда дозволь, я от себя еще несколько слов припишу, — сказал Харитон, и снова наступила тишина.

Гордей Ильич переглянулся с Черемисиным, с членами правления и кивнул:

— Пиши, раз душа просит… Твое обращение!

Старик опять наклонялся к столу и в чуткой тишине поскрипывал пером, часто макая его в чернильницу и прося, чтоб ему не застили, дали больше света. Наконец он отдал лист председателю.

— Можно вслух прочитать, Харитон Иванович?

— У меня от народа секретов нету, — сказал старик.

Гордей Ильич поднес лист к глазам и раздельно прочитал:

— «Товарищ Сталин, не беспокойся, от нашего хлеба аж амбары затрещат. Русанов Харитон, рождения 1880 года».

Все захлопали в ладоши, закричали напористо, разноголосо:

— В самый корень дед смотрит!

— Определил нам программу, знай, старайся только!

— Русановская порода; что и говорить!

На высоких столбах, окружавших полянку, налились молочно-белым светом фонари.

Кто-то схватил Груню за руку, и она увидела Павлика.

— Ты откуда здесь?

— А я с бабушкой. Она пошла дедушку искать, а я — тебя. Пойдем, мам, там начнут костер жечь.

— Да куда ты меня тянешь? Постой, — послушно выбираясь за ним из толпы, тихо и удивленно говорила Груня.

За лужайкой рыжим конем поднялся на дыбы костер.

— Мам, а почему ребята говорят, что папа — это не мой папа? — спросил Павлик.

Груня стиснула руку мальчика и промолчала.

— Разве это правда, мам?

Они уже стояли перед костром, облитые ярким светом, ощущая на лицах дыхание огня. Позади, не затихая, гудела толпа, смеялись девушки, кто-то перебирал лады баяна.

Груня притянула мальчика за плечи, и они опустилась на хрустящие охапки соломы.

— Нет, — тихо сказала она, пристально глядя на огонь, — это неправда… Они просто дразнятся…

— Я так и знал! — радостно вскричал Павлик. — Им просто завидно, что у меня такой папа!

К ним шел Родион. У него было такое напряженное лицо, что Груня забеспокоилась и приподнялась.

— Что такое?

— Ничего. — Родион улыбнулся потерянно и счастливо. — Там что-то невообразимое творится… Гордей Ильич рассказал о том, что капиталисты нам войной грозят, и поднялось, кто во что горазд!.. Дают свои особые обещания. И я дал насчет электричества. Чтоб везде, где только можно, работу облегчить. Твое звено кто-то на соревнование вызвал.

— Ну, и я тогда… — Груня вскочила, но, сделав несколько торопливых шагов, вернулась. — Посиди тут с Павликом, я сейчас, — и пошла от костра, потом не выдержала и побежала навстречу шумному, все нараставшему прибою голосов.

Встречается иногда в полях брошенная, забытая дорога, Еще совсем недавно скользили по ней певучие полозья, летом скрипели телеги, она уводила людей в росистые поля, манила синей, дымной далью, кутала босые ноги хлеборобов в теплую пушистую пыль.

Но вот где-то стороной пролегла другая, новая дорога, а эта стала зарастать: глушат ее горькая седая полынь, цепкий репейник, жесткий пырей, — и скоро случайный, забредший по старой памяти путник уже с трудом угадывает в диком бурьяне темные, когда-то звонкие колеи…

Вот такой заброшенной, не нужной людям казалась теперь Силантию Жудову собственная его жизнь.

В то памятное после ночного ливня утро, когда Силантий ушел с мешком за плечами из родного дома, он впервые со всей болью и горечью понял, за что несет такую тяжелую кару. И самое страшное для него было не то, что ноша велика в тяжела, а то, что, даже осознав всю глубину своей вины перед Родиной, он, может быть, до конца дней так я не сможет сбросить ее с себя.

Нет, не таким представлялось ему возвращение! Дорогой он припомнил все случаи с дезертирами — мало ли бежало солдат с прошлой войны, — в деревне принимали их равнодушно. И хотя Салантий знал, что нынешняя война совсем не походила на прошлую, он после амнистии почти не думал, как отнесутся к нему односельчане. Ну, иные попрекнут при случае, осудят, а потом перестанут — надоест.

Однако жизнь спутала все его предположения, и он сразу попал в кольцо глухого недоверия. Встретив первого односельчанина, он понял, что ему теперь не придется глядеть людям в глаза. Там, на войне, он предал, оставил под огнем их братьев, мужей, отцов, и отчуждение, которого не скрывали, было не только презрением к его трусости, — нет, оно было чем-то большим.

После разрыва с Варварой Жудов неделю прожил у сестры. Сидя у стола и сжимая кулаками виски, он целыми днями не выходил из избы. Даже неробкой Прасковье стало не по себе от его зловещей угрюмости. Она боялась оставлять его одного: мало ли до чего может мужик додуматься!

А Силантий скрипел зубами, и на челюстях его каменели желваки.

«Может, Варя помягчает?» — решал он, но скоро понял, что напрасно хватается за эту прозрачную соломинку.

«А не бросить ли мне все — и куда глаза глядят?» — допытывал он самого себя и хмурился. Там, конечно, не будет подозрительной настороженности ко всему, что он говорит, что делает, но страшило другое: уезжая, он как бы напрочь, навсегда отрывал от себя детей, лишал себя последней надежды на искупление. Одно сознание того, что здесь редко ли, часто, но он сможет видеть ребят, согревало его. И в конце концов, где как не в родном краю еще сохранились какие-то следы былой, довоенной его славы лучшего в районе тракториста, где, как не здесь, он сможет доказать, на что способен? Кто знает, может быть, он еще растопит лед сплошного равнодушия и безразличия к своей судьбе?

Директор ближней МТС долго и подробно расспрашивал Снлантия обо всем и, подумав, доверил ему две машины. Но работа на комбайнах не принесла Силантию успокоения. Все было по-прежнему: тягучие, ноющие мысли, замкнутость в разговоре со всеми. Сколько ни раскрывайся, люди все разно будут с недоверием прислушиваться к каждому твоему слову; старайся, не старайся — кому нужна твоя работа, кого она обрадует, кого осветит твоя удача?

И все-таки работа отвлекала, избавляла его от гнетущего одиночества, и Силантий работал, не жалея сил.

За войну многое изменилось, ему нужно было на ходу учиться, перенимать кое-что у других, и цепкая природная сметка выручала его. Раньше он без всякого напряжения водил «Коммунар», теперь почти все работали на сцепе двух комбайнов, немало было новых приспособлений, усовершенствований, которые приходилось постигать в самый разгар работы. Так впервые он убирал в одном колхозе полегший хлеб, впервые вел сложный агрегат.

Он радовался, когда после бессонных суток, если не выпадала роса, работали и ночью: усталость валила его с ног где-нибудь у омета соломы.

Комбайны были старые, детали на них поизносились, частые поломки, а то и большие аварии изматывали. Но Силантий быстро устранял неполадки, работал, сжав зубы, с молчаливой яростью.

Вот и сегодня: не успели сдать первый круг, как лопнула вторая цепь Галля. Около часа Силантий переклепывал ее, потом плавно включил скорость, и комбайны, неуклюже, по-слоновьи покачиваясь, ехали продираться через чащу хлебов.

Силантий стоял у штурвала — беспоясый, в пыльных сапогах, щурясь на сочащееся сквозь колосья солнце.

Плыли по левую сторону затопленные темной хвоей лесов горы, круто вздымавшиеся от самого подножья; по правую разворачивалась пестро-желтая степь с черными заплатами паров среди светлой стерни; комбайны как бы прибивало к несжатому, медно-яркому островку пшеницы.