Глухо вздрагивали рельсы, зычно ревел паровоз, распугивая темноту ночи, радостно, стремительно набирая ход. И, поняв, что он не сделал того, чему так настойчиво противилось все его существо и подчинился властному велению сердца и совести, Родион опустил чемодан, жадно вдохнул сыроватый, пахнущий гарью воздух, впервые после мучительно прожитого месяца испытывая чувство глубокого, отрадного облегчения.

На рассвете того дня, когда Родион собрался уезжать, Груня, измучившись, вошла на цыпочках в горенку: «Родя, подумай только: куда ты едешь, куда? Я не хочу, чтобы ты уезжал! Не хочу!»

Родион спал, подложив руку под щеку, совсем так, как в первые дни. Было что-то умилительное и трогательное в темном кудерьке надо лбом, в детски припухлых губах.

Не дойдя до кровати, Груня вдруг остановилась у комода. С карточки, прислоненной к флакону духов, чуть насмешливо и вызывающе смотрела на нее незнакомая белокурая девушка.

«Кто это такая? — охваченная внезапной внутренней дрожью, подумала Груня. — Родион ни разу, ни одним словом не обмолвился о ней!»

С минуту Груня колебалась, потом осторожно взяла карточку, прочитала надпись — один раз, другой. Разгоряченное воображение наполнило каждое слово иным значением и смыслом. Так вот оно что! Он обманул ее! Груня чуть не вскрикнула.

Теперь она все, все понимала, ни на что не надеялась. Все становилось простым, обнаженным…

Родион уезжал к этой девушке! Все время он лгал, делал вид, что хочет жить и работать в колхозе, рассуждал о какой-то славе, а сам рвался туда — к белокурой! Изо дня в день он искал случая, чтобы развязать себе руки. Но разве кто ему связывал их?

Вся дрожа от обиды, боли и гнева, она обернулась и с презрением посмотрела на Родиона. Он спал, все так же прижимаясь щекой к ладони, но сейчас лицо его показалось ей чужим и хитрым.

Груня бросила карточку на комод и выскочила из горенки. Слезы жгли ей глаза.

Когда она пришла на участок, Фрося и Кланя уже стояли у шалаша, сумрачно поглядывая в лиловую, затянутую маревом даль.

— Что-то не нравится мне сегодняшняя погодка, командир, — здороваясь, сказала Кланя и уныло насупилась, — как бы не натянуло к вечеру и не прорвало.

— Ничего, наша красавица выдюжит! — весело проговорила Фрося. — Правда, Грунь?

Не отвечая. Груня кивнула. Она плохо понимала, о чем ее спрашивали девушки, душа ее была пустой, точно вычерпанный до дна колодец…

— Нет, ты послушай, чего мой Матвей надумал! — Фрося схватила се за руки и притянула к себе. — Вчера я решила выведать его планы, притворилась и невзначай будто спрашиваю: «Чего у вас новенького в звене?» А Матвей, известно, душа открытая, нараспашку, без всяких хитростей, прямо так и ляпнул: «Решили на этой неделе ваше звено обставить! Не хотят ребята на втором месте топтаться! Всё, — говорит, — рассчитали, силы по-новому расставили — никакой ошибки не должно быть!..» Я аж вскипела. «А ты, — говорю, — со мной посоветовался? А тебе меня не жалко? Не смей наше звено обгонять!» — «Я, — говорит, — тут ни при чем. Все ребята загорелись, разве их удержишь?» — а сам смеется. «А не ты, — спрашиваю, — их настропалил, не ты?..» — «Я», — отвечает и глазом не моргнул. Нет, вы подумайте: смотрит на меня и даже не краснеет, вот чертяка! И все время молчал, втихую готовился.

— И обгонит, он у тебя такой, — Кланя тряхнула густой челкой. — Недаром его звено «мотоциклом» прозвали. Чуть не все звено на машине в поле отвозит, а собственную жену не удосужится покатать!

— Ну, уж ты скажешь! — Фрося рассмеялась. — Я сама не желаю: боюсь, душа из меня выскочит.

Груня не сдержала улыбки и, вздохнув, тихо проговорила;

— Теперь, девушки, держись!.. Я думаю, что Матвей на ветер слова не бросит. А нам нет никакого расчета переходящее знамя из своих рук выпускать.

— Ни за что! — в один голос сказали Фрося и Кланя.

Они быстро скинули ботинки я забрели в пшеницу. Стебли расступились, смыкаясь за спиной волнистым следом.

Ступая босыми ногами по теплой земле, Груня окунала руки в хлеб, бросая в подол выдернутые с корнем сорняки. Прошел по стеблям ветерок, и они зашептали о чем-то своем, бесконечном и неизъяснимо грустном. На краю участка Груня передохнула, разгибая спину, оглянулась на примятые стебли. К вечеру они выпрямятся. Вот если бы и она могла так легко забыть свое горе! Родион сказал: «Ненавижу!..» За что? Славило горло, в Груня, точно спасаясь, кинулась в пшеницу, рассекая зеленые, вспененные ветерком волны.

У шалаша ее поджидала Иринка:

— Грунь, тятя приехал.

— Гордей Ильич? Неужто правда? — Груня подбежала и обняла девушку.

— Правда! И Гриша… — губы у Иринки дрогнули, и она тихо досказала: — Без руки…

Груня судорожно прижала девушку к себе, и они молча опустились на сухую траву возле шалаша.

— Ничего, — тихо сказала Груня и вытерла жесткой ладонью одинокую слезу, выкатившуюся на румяную, обветренную щеку девушки. — Варя как-то говорила, что со многим можно мириться, лишь бы человек на душу не хромал…

— Да, она права. — помолчав, тихо согласилась девушка: густые белые ее ресницы затянула пленка слез, — у другого все есть: и ноги и руки, а приглядеться — пустой человек. А у Гриши душа красивая и богатая…

Картавый голосок ее звучал нежно, как воркованье. Иринка уже успела принарядиться в синее маркизетовое платье, повязать голову пестрой косынкой.

— Ты видела его?

— Нет. — Иринка с робкой надеждой оглянулась на Груню. — Боязно мне что-то…

— Глупая, неразумная! Да если бы мой Родион таким калекой приехал, я б радовалась…

Девушка испуганно поглядела на нее, и Груня, поняв, что сказала совсем не то, смутилась и замолчала. Но Иринка, верно, была глуха сейчас к чужому горю, потому что переполняла ее своя, еще не сбывшаяся радость. И Груня мгновенно оправилась от смущения, встала:

— Беги к нему, к Грише!.. Чего ты боишься? Разве забыла, как он тебе писал, что ему ничего не будет страшно, если только знать будет, что ты его любишь?.. Куда позовет, туда и иди с ним… За таким человеком хоть на край света можно.

— Да чего ты меня уговариваешь? — Иринка улыбнулась сквозь слезы. — Просто теснит меня что-то…

— Это тебя счастье теснит.

Иринка порывисто обняла и поцеловала Груню. — Спасибо! Неунывная ты моя!.. А знаешь, тятя, как через порог переступил, после родни сразу о тебе спросил.

— Дядя Гордей… — тихо, будто про себя, повторила Груня. — Наконец-то дождалась я его!..

— Ну, я побегу. — Иринка обвела покрасневшими глазами тихо колыхавшееся озеро пшеницы. — Я и в звено сегодня не пошла, потом нагоню. Вечером с Фросей и Кланей приходите к Черемисиным. Там и тятя будет.

Груня пришла с поля усталая, но все же стала собираться в гости. Надела свое любимое с девичества васильковое платье, достала из сундука шелковый полушалок, туфли. Распухшие ноги едва влезли в черные «лодочки». Долго мыла огрубевшие, с потрескавшимися пальцами руки, до жара терла сухим полотенцем щеки. А когда подошла к зеркалу, удивилась своей худобе. Из льдистой глубины с грустью смотрела на нее статная, нарядная, но, казалось, почти незнакомая женщина.

«Постарела ты, девонька». — Груня провела влажными пальцами по бровям, приглаживая их, в раздумье постояла еще немного, разглядывая себя, потом вынула из деревянной шкатулки зеленые, подаренные Родионом бусы. Едва нацепила, как вспыхнули глаза, порозовели смуглые скулы, и Груня, невольно любуясь собой, облегченно вздохнули: «Ну вот, и помолодела!» Она улыбнулась и озорновато подмигнула той, оглянувшейся на нее из высокого трюмо.

Радуясь нежданной перемене в невестке, Ма-ланья кскоса наблюдала за ее сборами. «Ну, слава богу, кажется, отошла баба! А то как неживая ходила. Не сглазить бы», — и старуха тайком даже сплюнула.

Любовно оглядывая Груню, она попросила напоследок:

— За стариком там следи, Грунюшка… А то с радости, что Гордея встретил, ног домой не дотащит.