Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Груня долго не могла успокоиться и, только когда все в доме заснули, раскрыла газету.

На улице завывала вьюга, и Груня, отрываясь от шелестящих страниц, думала о пшенице: не оголил бы ее ветер, не поломал бы хрупкие всходы… Потом снова читала. Бои шли под Сталинградом. Становилось страшно, что, может быть, в эту минуту кто-то лежал на снегу, обливая его своей кровью. И чудилось Груне — так хотело сердце, — что Родион тоже там, в самом опасном месте, лежит а промерзлом окопе и стреляет, стреляет…

Сон смыл все тревоги, насытил Груню радостью.

…Она забрела с головой в пшеничный разлив и долго вслушивалась в атласный шум хлебов. Колосья цеплялись за волосы, щекотали шею. «Неужели это мы всё вырастили? Неужели это наши руки сделали?» Пшеница кланялась ей в пояс, тянулась к ее ласковым рукам и шумела, шумела: «Твоя… твоя…» Откуда-то появился Родион, сияющий, тихий, ласковый. «Ишь, ты какая у меня мастерица, а я и не знал!» — сказал он, и Груня, смеясь и плача, стала целовать его и проснулась.

За промерзшими окнами скулила незатихающая вьюга, о железную крышу билась голыми ветвями береза…

Никогда еще за всю спою жизнь Груня так не ждала весну, как в этот год. Лишь только стало припекать солнце, она со своим звеном проводила все дни в поле. Еще по снегу сделали первую подкормку, провели задержку талых вод.

Но пшеница не поднималась. Точно размыло озимый клин полой водой. Груня, как больная, бродила по участку. Земля лежала серая, в бурых травяных пятнах и колючей прошлогодней стерне. С тоскливой жадностью выискивала Груня редкие ростки.

«Неужто не встанет? Неужто все кончено?» Глядя на нее, девушки тоже ходили хмурые, и однажды Фрося не выдержала.

— Знаешь что, Грунь, — сказала она, — так мы изведем себя и станем на людей не похожи. Давайте уговоримся неделю сюда не заглядывать, тогда все яснее ясного будет…

Груня согласилась. Но уже через пять дней не вытерпела, чуть свет поднялась и тайком ушла из дому.

Солнце еще было за горами, лишь просачивался в небе розоватый восход.

Груня огородами выбралась за деревню и, обогнув сизый, сквозной лесок у реки, очутилась в открытом поле.

Она шла быстро, но ботинки вязли в густой, липкой грязи. Скоро выбившись из сил, Груня попробовала сойти с черной, расквашенной дороги и пробираться пашней, но земля была топкой, ноги проваливались по колено, Тогда Груня пошла через голый кустарник, по обочине. Дорога, точно черная, дегтярная река, текла в степь и, казалось, не убывала.

Впереди за редким гребешком березовой рощицы лежал заветный участок. Вот от того лысого валуна, что застрял на краю поля, уже будет видать его.

Низко над пашнями летели горластые вороны, было слышно, как крылья со свистом разрезают воздух…

Как только Груня увидела рыжую макушку старого, полуразвалившегося шалаша, она рванулась и побежала.

Гулко стучало сердце. Вот сейчас плеснет в глаза голубоватая пена всходов!

На взгорье Груня остановилась, задохнулась, широко раскрыла глаза. В первое мгновение ей показалось, что по всему участку стелется светло-зеленый дымок озимых, но то были лишь редкие клочки всходов, как оставшиеся после дождя лужицы. Перед ней лежало мертвое поле, все в поблекшей траве, точно в ржавчине.

— Да как же это?.. Что ж это такое? — дрожащими губами шептала Груня.

Будто оглушенная, стояла она на бугре и, не мигая, глядела на эту голую, в нищенских заплатах всходов землю, отказавшую ей в заслуженной радости. У нее все дрожало — ноги, руки, губы. Бессильно опустившись на колени у края поля, она, судорожно всхлипывая, выхватила из земли бледный, почти прозрачный стебелек: жалкий, точно крохотный птенчик, он беспомощно лежал в ладонях.

Слезы застлали ей глаза. Груня присела па теплый бугор, опрокинулась навзничь на высохшие стебли бурьяна и долго лежала так, не вытирая копившихся в глазницах горячих слез. Она жестоко упрекала себя за то, что слишком поспешно взялась за новый опыт, не разузнав всего как следует. Но в чем же она ошиблась? Где не доглядела?

Солнце выкатилось из-за горы, золотя верхушки леса, застенчиво розовело небо, подрумянивая в низине лужицы.

Груня перестала плакать, лежала, опустошенная и тихая, бездумно глядя в небо.

Крались по степи тени облаков, окунались в прозрачную голубизну ласточки, дрожала у самой щеки сухая былинка.

Вздохнув, Груня села и медленным взглядом обвела поле. Все было так, надеяться было не на что.

И вдруг она вскочила. А как же выстояли вот эти упрямо колышущиеся на слабом ветру изумрудные ростки?! Значит, могла выжить и вся пшеница? Значит, они серьезно в чем-то ошиблись? В чем?

Ока ласкала взглядом одинокие щетинившиеся островки всходов, и в душе ее тоже словно прорастали зеленя.

Выходит, не зря старались, не все еще потеряно! Ей не будет стыдно глядеть а глаза девчатам, Ракитину, Новопашину, всем.

Груня неторопливо обежала участок.

«Раз выжили — надо им помочь, — думала она, любуясь светло-зеленой зыбью редких всходов. — Съезжу за удобрениями, подкормим — и пусть тянутся к солнышку…»

Теперь Груня готова была начать все сызнова.

Она поправила сбившийся платок и зашагала в деревню.

Земля лениво нежила под солнцем сильное, смуглое свое тело и ждала жадного прикосновения человеческих рук.

Дома, не заговаривая ни с кем, Груня прошла в горенку, села к столу, быстро исписала несколько листков, вложила их вместе с бледным ростком в конверт и написала адрес: «Москва. Академику Лысенко».

Глава восьмая

Под вечер, привязав лошадь у палисада, Груня забежала на станцию, надеясь встретить кого-нибудь из односельчан, и на платформе заметила по-городскому одетых мальчиков и девочек. Они сидели на узлах и баульчиках и грызли сочные морковки, которыми одарила их сердобольная колхозница.

— Чьи это такие? — спросила Груня.

— Сироты горемычные, — полуоборотясь, ответила ей сгорбленная, темнолицая старуха, повязанная черным платком.

— А куда их, бабушка?

— Сказывали, в Горском районе будут определять в приютский дом, абы как… — Старуха помолчала, скорбно сжав большие суровые губы, и подняла на Груню осуждающие глаза. — Где их только нету ноне… Как семянки горькие, война проклятущая по всему белу свету разбросала…

У набухших век ее вызрели слезы, казалось, вот-вот скатятся по морщинистым щекам, но старуха пристально, не мигая, смотрела поверх ребячьих голов, и словно ветер высушил ее глаза, сковал их льдистым, гневным блеском.

Груня протискалась поближе к ребятишкам.

«Ну чем бы им помочь? Чем? — захлестнутая жалостью, думала она. — Родненькие мои… Ведь вам ровно дела нет до того, что случилось в вашей жизни. Несмышленыши…»

На платформе было ветрено, морщинились мутные лужи, в станционном скверике еще серели остатки грязного снега. Ребятишки совали в карманы курточек посиневшие кулачки и, толкаясь, смеясь, что-то громко кричали друг другу.

Их увлекала шумная станционная толчея, сиплые гудки паровозов, блестящие рельсы, огоньки светофоров, медный позеленевший колокол, который пел, когда они запускали в него камешками.

Груня не сразу заметила стоявшего в сторонке большелобого мальчугана лет четырех. На нем была черная матросская куртка с бронзовыми пуговицами, брюки-клеш, наползавшие на стоптанные ботинки; большая клетчатая кепка, надетая козырьком к затылку, наполовину прикрывала покрасневшие уши.

Груня подошла к нему, и он рывком поднял голову.

«Мамоньки! — чуть было не вскрикнула она. — До чего на Родю похож!»

У мальчика было широкоскулое лицо с глубокими темно-карими глазами, мягко-круглый подбородок, разделенный нежной, будто вдавленной пальцем ямочкой.

— Ты чей? — спросила она, не в силах унять дрожь в голосе.

— А ты чия?

Едва услышав голос мальчика, Груня задохнулась от волнения и вдруг притянула его за плечи. Он не вырывался. Она ласкала глазами его лицо, отыскивая в нем неуловимо родные черточки, изумляясь и радуясь тому, что всем своим неоформившимся обликом мальчик разительно напоминал ей Родиона.

31
{"b":"234299","o":1}