Она шла и думала о недавнем разговоре с Родионом, и в душе ее медленно зрела тревога. Все сегодня угнетало — и эта степь, полная текучего шороха высохших стеблей, и темное небо с низко провисшими тучами, и едкая пыль селитры, набивавшаяся в глаза, в ноздри, но сильнее всего сознание того, что Родион, может быть, еще горбится у ворот и курит, курит… Она вспомнила, как он пренебрежительно говорил с ней у реки, поставив сапог на серый камень, как остановил в проулке, как собирался ужалить каким-то несправедливым, рожденным в пылу спора упреком, и чем больше память ворошила недавнее, тем все упрямее, всем своим существом противилась Груня. Может быть, Родион не совсем понял ее, не разобрался в том, в чем она убеждала его? Нет, скорее было похоже, что он высказывал свое сокровенное, обдуманное до того, как ему приехать домой.

«Что же делать? Что же делать?» — лихорадочно думала Груня.

Ей вдруг стало страшно, что они могут так и не понять друг друга, и она шла, сжав зубы, чуть не плача. «Родя, милый мой! Я так истосковалась о тебе, изболела душой, так ждала тебя, думала: вот приедет — и вся наша жизнь пойдет по-другому, никакая тяжесть не будет неодолимой… А теперь? Что ж это такое, Родя? Куда ты тянешь меня? Кто тебя подменил, или я не знала тебя никогда, и ты только сейчас выворачиваешь душу наизнанку?..»

Выплывала из темноты темно-зеленая вода всходов и, блеснув на свету фонаря, тотчас пропадала за спиной.

— Гру-у-нь, давай пере-дохни! — закричала Иринка. — А то за тобой не угонишься! Мы аж мокрые все! Жадная ты на работу!

Груня молча согласилась. Пока девушки отдыхали, она сходила на стан за селитрой и потом снова пошла впереди всех, чуть покачиваясь, рассеивая налево и направо по всходам сухой порошок.

На рассвете, когда заморозки отпустили землю, девушки пришли па стан, с трудом открыли заболоченную досками дверь. В побеленной, оштукатуренной комнате стояли голые топчаны, висели на стенах прошлогодние плакаты.

— Да тут впору волков морозить! — сказала Фрося.

— А фронтовая подруга на что! — Иринка похлопала по железной печурке. — Живо все на ток за соломой!

Через полчаса в избушке запахло жилым духом, девушки шуровали в печурке палкой, совали в жаркое, ненасытное ее горло хрустящую солому. Весело потрескивал огонь, малиново расцвели бока печурки и спинка, на которой пеклись румяные крупные картофелины.

— Ты, командир, нас совсем не жалеешь! — проговорила Иринка, снимая с картошки хрустящую корочку и вдыхая жаркий ее душок. — Ну, чтобы тебе выписать со склада своим солдатам па сто граммов! Ведь воюем-то на холоде!

— Я и от работы опьянела, — тихо сказала Фрося, устало привалясь к вороху соломы, — и от лекции, — по лицу ее бродили малиновые отсветы, вспыхивали в стеклянных бусах на груди — ну, до чего хорошо говорит, заслушаешься!

— О таких людях, про которых Ракитин говорил, только в книжках пишут, — сказала Кланя и поправила нависшую надо лбом челку. — В жизни их, таких правильных, немного найдешь!

— А ты искала? — Иринка обернулась к подруге и окинула ее сердитым взглядом. — Тебе негодяй на пути встретился, так уже все люди плохие стали? Сколько раз я тебе говорила, когда в медсанбате служили: «Ой, Кланька, гляди, доиграешься, обожжешься! Глаза у него бесстыжие, хоть и голубые, руки нахальные!» А ты только отмахивалась: парни, мол, все такие!

Лицо Иринки, освещенное пламенем печурки, казалось огневым, глаза были строго задумчивы.

— О любви, по-моему, можно только с одним человеком говорить, а не с каждым встречным-поперечным!.. — И, словно уговаривая и вместе с тем жалея подругу, тихо досказала: — А ты со всяким болтала, кто в твое сердце погромче застучит.

Минуту-две все молчали. Кланя пристально глядела на огонь, сжав губы, потом словно пожаловалась:

— Он мне все говорил, что любовь, дескать, это праздник… И раз он пришел, гуляй, не оглядывайся!

— Ах, змей какой! — Иринка покачала головой, зло выдавила: — Сказал бы мне он такое, я бы ему прописала!

Гудел в печурке огонь, пожирая всё новые охапки соломы.

— Есть такие люди, которых можно вроде только го праздникам любить, — приподнимаясь на локте, заговорила Фрося, — но это, по-моему, и не любовь вовсе, а так… птичий грех! Ведь будни-то в жизни главнее всяких праздников… Вот слушайте, чего я скажу, — Фрося села, утопая руками в соломе, рассыпавшиеся ее косы лежали кругами на коленях, отсвечивая тусклым золотом. — Я недавно одну книжечку читала — учительница дала, — раскрыла ее, а там стихи напечатаны. «Ну, чего, думаю, в них хорошего?» — и уже хотела было отложить, да успела проглотить две строчки… Вот какие, — она передохнула, улыбка полураскрыла ее мягкие губы:

— И так мне стало после того на душе хорошо! Целый день, что ни делаю, все эти слова у меня из головы ив выходят…

Груня склонила на плечо Иринки голову, глядела на розовые цветы, преступившие на боках железной печурки, и думала, что каждый любит по-своему, насколько хватает сил и богатства души. И казалось ей, что в думках бродят все по каким-то сторонним тропинкам и не могут выбраться на большую дорогу. Ей становилось грустно, может быть, потому, что сегодня она не смогла ответить всем сердцем: да, да, я люблю вот так, и я счастлива!

Когда девушки, отдохнув, отправились домой, над распадком уже поднималось солнце, прорубая на горных склонах светлые просеки. На участке, казалось, тихо вызванивая, колыхались изумрудные сережки озимой.

Иринка и Кланя ушли далеко вперед, и Фрося, шагавшая рядом с Груней, неожиданно спросила:

— Ты чего сегодня какая-то тусклая, а?

— Да что ты, Фрося! — торопливо ответила Груня. — Нет, нет, с чего ты взяла! Просто так…

— Я по себе знаю, — светясь тихой, грустной улыбкой, заговорила Фрося. — Я, как к Матвею перейти, вконец измучилась, и если бы ты меня тогда с ребятами не оставила, когда подарки собирали на фронт, я, может, долго бы еще не решилась…

Фросина рука жарким поясом обвилась вокруг Груниной талии. Груня шла, скованная приятной теплотой, вслушиваясь в тихо сочащийся, грустный голос девушки.

— Я вот иной раз уложу детей, намаюсь, лягу сама, а заснуть не могу… А вдруг, думаю, придет мой Матвей, а жизни у меня с ним не получится… Видно было, что она и сама не верит тому, о чем говорит, а тихую печаль в ней рождала, может быть, открывшаяся вдруг красота утра.

— С чего ты взяла, не понимаю, — возражала Груня. — Матвей тебя так любит… — Она страшилась, что Фрося сейчас что-нибудь спросит о Родионе, и шла, наливаясь напряжением, но рука, лежавшая на талии, успокаивала.

— Помнишь, я про одну песню рассказывала, — тихо говорила Фрося, — так вот мне такую надо, чтоб ваши думки вместе сплетались, чтоб жить с открытой душой, беречь друг друга и помнить: рассыплется — не соберешь… Это все равно как мы сейчас сорт выводим, лелеем, ухаживаем, так вот и любовь надо растить…

«Да, да! — всем сердцем отзывалась на эти слова Груня. — Беречь ее надо, потому что приходит она один раз в жизни. А растить — значит и самим тянуться, помогать друг другу, иначе зарастет любовь сорной травой».

— К детишкам я тоже душой прикипела, — продолжала Фрося. — Ксеня удалая растет, боевая… Старший по отчеству величает, родную мать, верно, хорошо помнит, но тоже привык… А меньшой — тот от меня не отходит. — Она вздохнула: — Прихворнул он у меня что-то… Зайдем ко мне!

Едва скрипнула калитка русановского дома, как на крыльцо выскочила худенькая, голенастая девочка, ломким голосом окликнула:

— Это ты, мам?

— Я, я…

«Ждут», — подумала Груня. Как укор, вспомнила о стерегущем каждое ее движение Павлике, и ей захотелось бежать домой. Но было как-то неудобно отказать Фросе, и Груня поднялась по ступенькам крыльца.

— А еще там кто с тобой? — спросила девочка.