И так, изо дня в день, Родион жил в состоянии такого нервного напряжения, которого не испытывал даже на фронте. Там иногда при налете стискивал сердце инстинктивный страх, но не было невыносимой, постоянно неоскудевающей тревоги, словно шел он по туго натянутому канату и каждую минуту мог сорваться.

Отступать было поздно, и, чтобы не выказать своего бессилия и неуменья перед членами звена, Родион старался держаться с ними построже, иногда даже по-командирски покрикивал, не замечая, что люди, выполняя его приказания, недоуменно и недобро переглядываются.

Так прошла первая неделя, и в конце ее звено Васильцова вырвалось вперед и заняло по колхозу первое место.

Узнав о победе, Родион сразу же непоколебимо уверовал в свою удачу, напрочь отбросил все сомнения, неуверенность в знаниях, приободрился. Он даже не обратил особого внимания на то, что, кроме него, никто в звене особенно не радовался успеху. Он не понимал и не хотел понимать, что первенство завоевали они не сноровкой, а напряжением всех сил.

В воскресенье, когда стало известно о результатах соревнования, Родион не вытерпел и отправился с участка на полевой стан, хотя ожидал к полудню трактор с культиватором.

«Ничего, успею! — решал он. — В крайнем случае Матвей без меня пустит».

Тучная лежала под солнцем степь, плескался над ней рокочущий гул тракторов, плыли кудрявые белые облака, распарывали голубизну неба ласточки.

Нагибаясь, Родион зачерпывал горстью теплую рассыпчатую землю, пропускал ее сквозь пальцы и шагал дальше, все более возбуждаясь, раздувая ноздри, втягивал густой сладковато-бражный аромат.

Не доходя до стана, еще издалека он поймал взглядом трепещущий флажок над голубой, похожей на арку доской показателей и долго смотрел на алое пятнышко. Надо добиться, чтобы оно не стронулось с этого места, не упорхнуло к другим.

Подмываемый радостью, Родион хотел было уже пройти к арке, но сдержал себя, огляделся. Над поляной кружился легкий дымок костра, словно прохожий бросил в траву недокуренную цигарку.

Дымок обхватил сиреневой ленточкой каштановые волосы девушки, наклонившейся к огню, она поднялась — босоногая, крутоплечая, в белом платье, обтекавшем ее литую фигуру, и Родион — какой тревогой и нежностью дрогнуло его сердце! — признал Груню. Любуясь нежными завитками на загорелом ее затылке, он с нежданной силой вдруг почувствовал, что любит Груню по-прежнему — неуемной, слепой любовью, может быть, еще сильнее, чем прежде.

— Груня!

Она обернулась, Щеки ее порозовели. От нее пахло солнцем, полынью, землей.

— А я пришла… агроном должен подъехать на стан… и, гляжу, флажок над твоим звеном полощет, — сказала Груня, — и до того за тебя порадовалась!

— Так я тебе и поверил, — не то шутливо, не то с укором протянул Родион.

— Нет, правда! Вот глупый! Разве я тебе зла желаю? — Глаза ее мягко светились, словно темная зеленоватая вода в затененном ключе. — Ну, а сам-то ты доволен?

— Что ж, я чурбан, что ли, какой? Ясное дело — приятно, раз всех обставил и впереди иду!..

— Наверно, не один вперед идешь, а со звеном вместе? — шутливо попыталась возразить Груня и, увидев, как нахмурился Родион, замолчала.

— Если тебе от этого будет легче, считай так, — криво усмехаясь, проговорил он, — небось, не подгонял бы звено, так немного сработали бы!..

Скрутив жгутом пучок соломы, он бросил его в костер. Потек густой молочный дым, солома зашелестела, выгнулась и вдруг вспыхнула с треском, на голых ветках валежника затрепетали красные листья огня.

Родион почему-то ждал, что при первой же встрече Груня повинится, признается, что тогда, на правлении, погорячилась, но Груня была так приветлива, сердечна, держалась с таким откровенным спокойствием, что Родион даже почувствовал досаду, не зная, как себя вести с ней. Казалось, он сам был виноват в чем-то и должен оправдываться.

— Как у тебя с семенным материалом. Родя?

— А что? — Родион насторожился. — Послал на анализ в контрольно-семенную лабораторию! Вчера звонил — девяносто восемь процентов всхожести… А зачем тебе?

— У нас ведь с тобой пшеница из разных амбаров, — сказала Груня. — Я свою тоже на анализ давала и сама проверила на всхожесть. Взяла средний образец, неделю прогревала при тридцати градусах, а потом поставила на прорастание… Будто все в порядке, а все ж таки этого мало!.. Лысенко вон советует даже те семена, что дали самую лучшую всхожесть, прогревать на солнце перед посевом и проветривать…

— Возня большая! — Родион махнул рукой: его угнетало желание Груни каждый раз советовать ему что-либо, вмешиваться в его работу. — Если лаборатория показала, то и беспокоиться, по-моему, нечего!

— Семена могли там полежать в тепле, прогреться, пока своей очереди на анализ дождались, а у тебя такой всхожести не дадут… Лучше прогрей, Родя, тогда и вправду не надо будет тревожиться!

По лицу Родиона словно скользнула смутная тень, хотя над костром, как бы плавясь, струился ясный, хрустальный воздух.

— Знаешь, Груня, — чуть шевеля пальцами над костром и пристально глядя на рыжие космы огня, медленно проговорил Родион, — брось ты меня, как кутенка слепого, носом во все тыкать! Я как-нибудь своим умом проживу!

Груня молчала, глядя в лиловую даль степи, в лице ее появилось выражение тяжелой, угрюмой озабоченности.

— Я лучше пойду. — Родион вздохнул и поднялся. — А то ведь мы с тобой теперь не можем, чтоб не поругаться…

Выйдя на дорогу, он оглянулся: Груни на полянке уже не было, лишь по-прежнему вился над костром синеватый дымок. Ну что ж, не тебе одной показывать свой характер!

Родион хорошо понимал, что грубо и не совсем справедливо обидел Груню, Она, наконец, должна почувствовать, что так дальше жить нельзя, невыносимо!

Но, лишив ее покоя, он и сам не обрел его. Радости, которая подмывала его, когда он шел на полевой стан, уже не было, снова охватывала сердце тревога. И то, что мучило и терзало его целую неделю, вдруг навалилось на него с новой силой. Он думал, что успех его звена — случайная удача, не все звенья еще развернулись в полную силу, не везде приноровились, и с каждым днем будет все труднее отстаивать ту высоту, на которую он забрался.

После полудня степь лежала дремотная, подернутая сизоватым маревом, эхо глухо топило стлавшиеся над равнинной ширью песни, мягкий клекот машин, трубное ржанье лошадей. За степью вставали горы — тоже в сизой дымке, нежно белея недоступно высокими вершинами, курчавясь у подножья молодой зеленью рощиц, травянистыми склонами. Далеко по синей кромке горизонта, вытягиваясь, напрягаясь в постромках, шли в бороздах лошади — темные на фоне светло-голубого неба, словно вырезанные из картона.

Родион обрадовался, встретив на пути трактор, тащивший на прицепе дисковый культиватор.

Молодой чумазый тракторист затормозил, и Родион на ходу забрался на машину.

— Работне-е-м! — перекрикивая рычание мотора, закричал он, наклоняясь к белобрысому веснушчатому парню и хлопая его по плечу. — Давай только, браток, по-фронтовому, чтоб полный порядок был!

Тракторист закивал, показывая в широкой улыбке плотные мелкие зубы. Родион уже поборол недавнее чувство тревоги и с нежностью поглядывал па чумазое довольное лицо паренька.

Не доезжая до шалаша, трактор с ходу развернулся и пошел по участку, подминая под колеса голубые жесткие перья пырея, вонзая острые, ослепительные тарелки дисков в землю. Серое лицо пашни сразу покрылось темными морщинами.

Родион соскочил, помахав трактористу рукой, зашагал к шалашу.

За дощатым, наспех сбитым столиком сидел Матвей Русанов, окунал в солонку белые головки зеленого лука и сочно похрустывал. Загорелое, крупноскулое, в оспинках лицо его блестело, точно кожа на нем была туго натянута.

— А где остальные? — спросил Родион.

— Ушли в бригаду, тут пока делать нечего, раз культиватор начнет работать, — он задержал на товарище внимательный взгляд желтовато-янтарных глаз. — Как собираешься культивировать: в два следа или думаешь одним обойтись?