Родион бросил вожжи, соскочил на землю.

— Родя! Роденька! — Груня припала к его груди, хватала его бессильно повисшие руки, целовала небритое, будто одеревеневшее лицо.

Он обнял Груню за плечи и, кусая дрожащие губы, улыбаясь, повел ее к розвальням. Терентий щелкнул кнутом, и лошади, роняя с удил хлопья пены, влетели в деревню.

Родион еле успевал раскланиваться со всеми. Приподнимая с лысин картузы, степенно кивали ему старики, с нескрываемой завистью глядели вслед солдатки: им некого было встречать с опустевших дорог войны… Хромавший фронтовик выпрямился, опираясь на костылек, и закивал:

— Нашего полку прибыло!

Ребятишки гурьбой неслись за санями до самого Родионова двора.

И вот уже бежала от калитки, задыхаясь, протягивая трясущиеся руки, мать — какая она маленькая! — и, всхлипывая, припала к сыновнему плечу.

Сердце Родиона стиснула тревожная жалость, ему вдруг стало мучительно стыдно, что все эти годы он мало писал матери. Шло время, а он как-то все реже вспоминал о той, кому был обязан жизнью.

— Что ж ты плачешь, мама? Не надо, родная… Ведь я живой, здоровый… — тихо шептал он.

Груня сидела на взбитой подушке сена, теребя в руках зеленую пилотку, и улыбалась. Чистые глаза ее излучали зеленоватый, чуть затененный густыми ресницами свет.

Зорька распахнул настежь ворота и, когда розвальни въехали во двор, не торопясь, подошел к Родиону. Но тут лицо его расплылось, он неумело, как молодой бычок, ткнулся головой в братнину грудь и засмеялся.

— Ишь ты, поди ж ты, какой жених вымахал! — восхищенно сказал Родион. — Гляди, и невеста на примете есть?

— А как же, — подхватил Терентий, — иной раз еще приходится оженивать — то вожжами, то ремнем!

— Эка, нашел, чем хвастаться, постыдился бы при сыне-то да в такой день! — Маланья покачала головой и вдруг спохватилась: — Батюшки, а как же парень-то наш, у меня и из ума вышибло!

— Я его в избе запер, — сказал Зорька, — да вон он в окошко смотрит.

На подоконнике, приплюснув к стеклу нос, стоял Павлик.

— Это что, наш мальчик? — спросил Родион и оглянулся на Груню.

Она схватила его за руку, зашептала:

— Да, да, Родя, Павлик это. На вот, надень скорей, пожалуйста… — она совала ему в руки пилотку.

— Это зачем?

— Ну, так… Я прошу, одень пилотку… Он так тебя за отца примет!..

— Не супь брови-то, не супь, — сказал Терентий, — мальчонка смышленый, мать бает, что вроде и на тебя чуток похож!..

— Одень, Роденька, — тихо попросила Маланья, — не придется по душе… тогда твоей заботы о нем не будет: я сама его выхожу. А мальчонка, что и говорить, — душа живая!..

Родион пригладил ладонью волосы и молча надел пилотку.

Когда он вошел в избу, Павлик спрыгнул с лавки и стал против него, сияя счастливыми глазами. Ямочка на его подбородке расплылась от улыбки.

— Кто это, Павлик? — замирая, тихо спросила Груня.

— Пап-ка! Я тебя сразу узнал! — крикнул он и бросился к Родиону.

Да разве мог он хоть минуту сомневаться, что этот высокий, красивый военный, с грудью, полной орденов, в зеленой пилотке с красной звездочкой — не его папка?! Нет, его не так-то легко провести!

Родион неуклюже подхватил мальчика на руки, обнял его, а Павлик целовал его в губы, в щеки и все повторял, задыхаясь;

— Папка! Папка! Мой папка! Я так и знал, что ты обязательно приедешь!

Не выпуская мальчика, Родион присел на скрипучий стул, испытывая смутное чувство недовольства собой, но радость свиданья заглушила его. Все в избе было таким привычным и вместе с тем иным: то ли он сам изменился за эти годы, то ли стали дороже вдали от Родины неуловимые ее приметы.

Суетилась помолодевшая мать, одетая в светлый девический сарафан, и все искала глазами глаза сына; на лавке чинно сидел Терентий, без видимой нужды кашлял в кулак, то и дело поглаживая пышную кудель своей бороды; избу заполняли соседи, и Родион, не отнимая от себя цепко державшегося мальчика, вставал и здоровался со всеми за руку.

— Павлик, отпусти папу, — сказала Груня, — он умоется с дороги…

Родион осторожно, словно боясь обидеть, отстранил мальчика и, поскрипывая сапогами, вышел следом за Груней в сени.

Они прошли за перегородку, разделявшую сени пополам Застенчивыми, повлажневшими от нежности глазами Груня посмотрела на Родиона, потом прижалась к его груди: она так стосковалась о нем!

Он запрокинул ее голову, и Груня зажмурилась, почувствовав его горячие губы на своих губах. Родион звонко поцеловал ее и озорновато рассмеялся:

— Пусть слышат! Пусть завидуют!

Он так закружил ее по боковушке, что пол под ними заходил ходуном, с табуретки, гремя, покатился ковш.

— Постой, Родя… задушишь, — смущенно глядя на него и поправляя растрепавшуюся косу, сказала Груня, — сбрось лучше гимнастерку, освежись!..

На табуретке лежал кусок желтого мыла, голубел на полу большой эмалированный таз.

Груня зачерпнула ковш воды из ведра, и на потолке закачалось зыбкое пятно света. Она плеснула в сложенные ладони Родиона, и он шумно стал умываться, растирая грудь, фыркая, бросая в лицо полные пригоршни студеной колодезной воды.

Сквозь щели перегородки пробивались солнечные лучи, полосатя смуглую спину Родиона. Темнеющую ложбинку на спине пересекал розовый шрам.

За перегородкой, в нескольких шагах от них, не утихая, пела на крючьях дверь, приходившие шаркали ногами о тальниковую подстилку, оживленно переговаривались: веселая суетня а доме возбуждала Груню. Давно уже не было так празднично у нее на душе!

Когда Родион помылся. Груня сдернула с плеча мягкое мохнатое полотенце и, протягивая Родиону, сказала:

— Родя… ты не сердишься, что я мальчика без тебя усыновила?.. В письмах ты насчет этого как-то отмалчивался…

— Нет, нет, с чего ты взяла? — он качнулся к ней, окунул в полотенце лицо, потом выпрямился и, растерянно улыбаясь, пожал плечами. — Знаешь, непривычно как-то… своих детей не было, а тут уже вон какой сын… Сколько ему?

— Да через годик в школу пойдет, — тихо ответила Груня и, гладя прохладную руку мужа, досказала горячим шепотком: — Ничего… ты полюбишь его! Он хороший… Прямо родной стал!..

— Роднее меня?

— Какой ты чудной, Родя!.. — Груня негромко рассмеялась. — Разве такое сравнивают?

— Да я шучу, шучу. Идем, ждут нас!

В избе он прошел к зеркалу, расчесал влажные волосы, уложил на лбу темную подковку чуба.

Странное чувство связывало его. Ему казалось, что все собравшиеся в избе ждут от него чего-то необыкновенного: то ли рассказов о военных делах, о виденном и слышанном, о наградах, полученных им, то ли того, что сам он должен был каким-то незнаемым еще мастерством и уменьем поразить всех. Он и не подозревал, что это чувство толкнуло его к чемодану с подарками.

Родион подал матери черную шелковую шаль, засеянную по краям красными гвоздиками, и шаль пошла гулять по рукам; вынул отцу шоколадного цвета пиджак, кремовую рубашку с черной бабочкой.

— Бантик — это ты мне зря! — Терентий крякнул от удивления. — Буду я в нем вроде на бобика походить или официанта в ресторане!

Гости рассмеялись, а Родион притянул к себе Зорьку, повесил ему на шею ящичек фотоаппарата, потом накинул на Грунины плечи полыхающую жаркими цветами косынку, ссыпал в пригоршни гремящую связку монист. Они плескались в руках, как зеленая вода, под цвет Груниных глаз, вызывая восхищение и зависть девушек.

Родион не замечал, что с него, полуоткрыв рот, не спускал лучистых влюбленных глаз Павлик. Изредка, не в силах сдержать восхищения, мальчик победно оглядывал всех. «Смотрите, смотрите, какой у меня папка! Сколько у него всяких красивых вещей! Вот он какой, мой папка!»

Наконец Родион заметил его, и теплая кровь окрасила его щеки. Да как же он забыл о приемном сыне?

Он порылся на дне чемодана, вытащил коробку цветных карандашей и тетрадь для рисования.

Конечно, это было самое лучшее из того, что он привез, и это лучшее отец дарил ему, Павлику!