Поезд пришел ночью. Зажав в руке кнутовище, Терентий бегал от вагона к вагону, напряженно, до ряби в глазах, вглядывался в каждого встречного. Вот сейчас, сейчас мелькнет перед ним родное, скуластое лицо сына!.. Но таяли минута за минутой, а Родион не показывался.

Терентий не заметил, как домчался до самого паровоза; шипучая, упругая струя пара ударила ему в лицо, и он повернул обратно.

Постукивая длинным молотком по колесам, шел вдоль состава осмотрщик в чумазой, засаленной спецовке. Покачивался фонарь, бросая красные лохмотья света на маслянисто-темные лужицы и мокрый щебень; кто-то пробежал, грохоча сапогами, по крыше вагона: стоявшие у подножек суровые, неприступные проводники равнодушно поглядывали вверх. Терентий потянулся было к одному из них: «Не в вашем ли, дескать, вагоне лейтенант Васильцов ехал?» — но тот так грозно блеснул глазами, что старик смутился и, махнув рукой, побежал вдоль поезда.

Он уже терял всякую надежду на то, что сын вообще вернется домой: мало ли что могло случиться в дороге!

Поезд лязгнул железными суставами вагонов и, тяжело, натужно дыша, уполз в дремучую чащу ночи.

Терентий постоял на платформе, тоскливо провожая тающий, вправленный в темень рубиновый огонек, потом, как-то сразу свянув, сгорбился и поплелся к выходу. «Не приехал! Не приехал!»

Но едва на лицо Терентия упала резная, колеблющаяся сетка тени от палисада, негромкий, смятый волнением голос позвал:

— Тятя!..

Терентий вздрогнул, сердце его зашлось от радости. У чугунной ограды стоял сын в новой, ловко сидевшей на нем шинели, на погонах мерцали серебристые звездочки, по светлому лицу метались паутинки теней.

— Родька! — выдохнул Терентий и успел сделать навстречу только один шаг.

Родион опередил отца, сжал его в сильном, мужском объятии, обдавая запахом дорогих папирос и еще каким-то незнакомым, нездешним.

— Чего ж ты схоронился и голоса не подаешь? — с ласковой ворчливостью выговаривал старик.

— А я, тять, выбрал наблюдательный пункт. Если, думаю, за мной кто приехал, все равно никуда не денется: словлю!..

«Ишь, набрался военной премудрости!» — подумал Терентий, гордясь таким бравым сыном и вместе с тем испытывай чувство некоторой неловкости от того, что было для него в Родионе непривычно новым — одежда, в которой он увидел его впервые, и грубовато-властный голос, того и жди, что скомандует: «Кругом арш!», и крупноскулое возмужавшее лицо.

— Где ж твое имущество?

— А вот, тятя…

За спиной Родиона, у ограды, вспыхивая на электрическом свету металлическими уголками, стоял смугло-желтый чемодан.

— Заграничный, — протянул Терентий, и Родион не понял, сказал это отец в похвалу или в осуждение.

Но через минуту, вышагивая за отцом по мощенной булыжником станционной площади, услышал:

— Его, заграничное-то, пырни пальцем — и насквозь… У нас вот в деревне кое-кто привез разные вещи. Сверху горит, играет цветами, аж глаза режет; неделю поносит, а нутро-то у вещей гнилое…

— Да, барахло, а не чемодан, — согласился Родион, — купил на берлинской толкучке…

Они подошли к подводе. Пахнуло на Родиона ароматом сухого сена, и, как зов далекого детства, возникло озорноватое желание разбежаться, прыгнуть в розвальни, зарыться головой в пахучие вороха.

— Орел ты, парень, у меня! — восхищенно басил Терентий и, отвязывая застоявшихся лошадей, нетерпеливо поинтересовался: — Много всяких медалей получил?

Родион ответил не сразу.

— Особым, тять, хвастаться нечем — в голосе его прозвучала неприятно поразившая отца черствость. — У нас вон в районе, слыхал, двое с золотой звездочкой вернулись…

— Завидуешь?

— Нет, тять, что с нее, с зависти-то…

Если бы сын отвечал более охотливо, Терентий живо бы поинтересовался, за что получена та или иная награда, но сейчас, возясь у хомута, он только подумал: «И раньше никому ни в чем не хотел уступить!.. Неужто таким и остался?»

— Как дома? — сидя уже на охапках сена, спросил Родион.

— Ничего, покуда все живы и здоровы… Кони рванула с места крупной, машистой рысью, полозья врезались в глубокие колеи, и сани покатили, чуть повизгивая на раскатах.

Миновали станционный поселок, и хлынула навстречу влажная, весенняя ночь.

Родион настороженно вслушивался в нее, полулежа на зыбучей волне сена. В стороне, у ближней МТС, глухо рокотали тракторы, пахло талым снегом, землей; иногда, блеснув, поднимался луч прожектора и, разрезая голубым ножом темноту, кромсал ее на ломти; небо тогда низко нависало над землей, будто вспаханное глубокими лемехами.

Сколько раз — и в пропитанной дымом землянке, и в минуты острой опасности, и на опостылевшей госпитальной койке — представлял Родион, как встретит его отец, как они поедут полевой дорогой, бором, он будет пить воздух милых, навеки родимых мест, — и все-таки эта ночь была ярче всех его мечтаний.

Крошил темноту прожектор, напоминая о войне. Вот сейчас рявкнут за бугром горластые пушки и, распарывая небо, полетят над головой снаряды.

— Откуда, тять, прожектор? До войны будто не было!..

— Мало ли чего до войны не было. — Терентий приосанился, словно ему одному приходилось вводить здесь все новшества. — В МТС завели для ночной пахоты. Что, брат, твое второе солнышко осветит путь — и паши на здоровье, не спотыкайся… — и горделиво добавил: — Наверно, машины обкатывают… Трактористам сейчас не до сна, день и ночь стучат… Нынешняя весна такая, будто всем районом, а то и целым краем наступать готовимся! — Старик довольно рассмеялся, потом придвинулся ближе к сыну — Февральское постановление читал? — Терентию не терпелось поскорее выложить ему все деревенские новости. — Все домой повертались, теперь держись, работка!.. Кроме тебя, еще только троих нету: Гордея Ильича, Матвея Русанова да Григория Черемисина… Ну, а ты как, соскучился по дому-то или там, в Европах, скучать некогда было?..

— Чудак ты, тятя. — Родион задумчиво улыбнулся. — По Европе ездить интересно, а жить там я бы сроду не согласился…

Холодными, сумрачными зеркалами отсвечивали лужи, ветер срывал с высохших увалов прошлогодние листья, и один робко торкнулся в ладонь Родиона и притих там, как перепуганная, робкая пичуга. Родион бережно накрыл листок другой ладонью и засмеялся.

— Ты чего? — спросил Терентий.

— Да так…

Светляками мигали огоньки далеких деревень, и Родион долго следил за ними сквозь приспущенные ресницы. Как живой, согревался зажатый в руках листок, возвращая к давнему и полузабытому. Позади лежали взрытые годы, трогательно наивными казались тревоги юности.

— Мать напекла, насолила, варенья наварила на целый колхоз, будет тебя потчевать, — снова заговорил Терентий. — Поживешь, оглядишься и работу себе по душе подберешь. Ведь ты за войну все испробовал: мосты строил, моторы чинил. Стал вроде инженера. — Терентий положил руку на колено сына: — Была бы охота, а дело само сыщется…

— Да ты, тять, не беспокойся, я уже знаю, что буду делать в колхозе! — самодовольно и горделиво отозвался Родион. — Вот погоди, увидишь!

Сырой прелью дохнул бор, они въехали в него, как в прохладный погребок. Точно через частое сито, просеивалась сквозь ветви голубая лунная пыль. Стучали по оголившимся кореньям сани, дремотно бормотали сосны.

Ехали всю ночь, и только в полдень Родион увидел в распадке родную деревню, и у него перехватило дыхание.

Он вскочил, взял из рук отца вожжи и, распахнув шинель, раскачиваясь на широко расставленных ногах, стал нахлестывать лошадей. Медали бились на его груди; с правой стороны, точно большие полевые ромашки, сияли два ордена Отечественной войны.

Он посвистывал, что-то кричал, широко улыбаясь, размахивая концами вожжей, и Терентий радовался, узнав прежнего Родиона.

От белой караулившей мостик березы метнулось алое пламя косынки. Родион чуть не упал назад, сдерживая лошадей.

Груня бежала наискосок к саням, ничего не видя перед собой, запрокинув светлое, омытое радостью лицо.