Итак, Сципион определил линию поведения по отношению к царю, однако выработать конкретный план действий, который гарантировал бы успех, он пока не смог и был вынужден предоставить инициативу Антиоху, чтобы косвенным воздействием корректировать каждый шаг царя и постепенно привести его к желанному итогу.
Как того и хотел Сципион, Антиох из факта промедления римлян вывел заключение об их готовности вступить в переговоры. Не теряя времени, царь объяснил суть дела одному из дворцовых корифеев закулисных махинаций — обладателю многозначительного взгляда, масленой улыбки и вертлявого, как тело акробата, языка — византийскому греку Гераклиду и отправил его во вражеский стан.
Прибыв в консульский лагерь, Гераклид вначале был обескуражен отсутствием там Публия Африканского, но затем истолковал это как добрый для себя знак. «Великий полководец пребывает в шоке от потери сына и боится пошевелиться, дабы не вызвать нас на радикальные меры», — решил он. Однако Гераклид оказался в неловком положении, поскольку должен был вступить в переговоры с консулом без участия в них Сципиона Африканского, на которого только и рассчитывал. Сначала он прикинулся больным, но вскоре придумал нечто получше и отбросил примитивную женскую уловку. Трудность ситуации настолько мобилизовала память посла, что он изощрился вспомнить о давно забытой его соотечественниками, но характерной для римлян коллегиальности принятия государственных решений. На встрече с консулом грек с дипломатической аккуратностью дал знать Луцию, что хотел бы говорить в присутствии легатов, составляющих в войске некое подобие сената, якобы из-за особой серьезности царских предложений. Луций отлично понял его намерения, хотя сделал вид, будто понял только слова. Он позволил Гераклиду спокойно дожидаться Публия Африканского и в качестве развлечения предоставил ему право беспрепятственно сновать по лагерю и восхищаться римской мощью, аналогично тому, как некогда поступил его брат в отношении послов Ганнибала.
Так прошло несколько дней. Сципион не спешил явиться к царскому посланцу и невозмутимо продолжал приносить жертвы богам на Херсонесе, словно и не догадывался о секретной миссии к нему Гераклида. Византиец настолько был сбит с толку поведением покорителя Африки и Испании, что начал верить в исключительно религиозные мотивы остановки римлян у Геллеспонта. В самом войске также царили спокойствие и полная уверенность в грядущей победе. Гераклид пришел в смущение. Он вспомнил слышанные им фантастические рассказы о римлянах, о том, что эти люди не ведают ни страха, ни боли, ни сомнений. «Может быть, они и к собственным детям равнодушны?» — в растерянности думал он.
Публию Африканскому регулярно докладывали о поведении Гераклида, и он с удовлетворением отмечал, что взятая им пауза оказывает должный драматический эффект на царского посла. Но если византиец терял терпение и уверенность в успехе, то сам Сципион был близок к отчаянию. У него даже возникла мысль переодеться простолюдином и втайне от своих и чужих пробраться на азиатский берег, проникнуть в покои Гераклида и любой ценой что-либо выведать о сыне или хотя бы просто увидеть грека, которому осведомленность о положении юного Публия и возможность повлиять на его судьбу придали в глазах Сципиона гигантское значение, возвели его в ранг титанов. Только опасение испортить все дело удерживало его от безрассудной авантюры. Страдания несчастного отца усугублялись дурными знаменьями.
Несмотря на несколько скептическое отношение к официальным ритуалам, в глубине души Сципион был религиозен. Он всегда тонко чувствовал связь с небесами, и добрая воля высших миров помогала ему одолевать земные трудности. Но в последнее время Публий все больше ощущал вокруг себя скопление зла. Возможно, это собирались на шабаш мести неприкаянные души поверженных им врагов либо то были ядовитые флюиды зависти всемогущих обитателей заоблачной страны. Так или иначе, воздух возле него был отравлен предвестием беды. Порою на него нисходили трагические озарения, и, глядя с холма на широкую, благоухающую всеми красками жизни долину, он чувствовал себя парящим над нею бестелесным духом, взирающим на необъятный простор красоты и радости со стоном расставанья. Во всем этом угадывался некий смысл…
И вот в ближайшую ночь после того, как он узнал о прибытии в лагерь царского представителя, ему приснился сладостно щемящий душу и одновременно тревожный сон на тему его юности. Он отчетливо увидел Виолу, которая смотрела на него с обворожительным призывом и одновременно — циничным коварством. Она беззвучным словом поманила его за собою и привела в пиршественный зал, где бесновались какие-то уроды, после чего безжалостно исчезла. Откуда она явилась к нему? Она взирала на него с чувством превосходства, на ее лице было выражение неколебимого всезнания, космической мудрости.
Проснулся Публий в холодном поту. «Так, значит, она умерла, — подумал он с черной тяжестью в душе. — Но приходила она не для того, чтобы сообщить об этом. Ее цель была гораздо хуже.» Он снова и снова вспоминал всю сцену ночного видения, запечатлевшуюся в голове с такими подробностями, на которые часто бывает неспособна даже память бодрствования. Зал, кишащий ведьмами и упырями, казался ему тягостно знакомым. Вдруг он припомнил, что Виола бежала или, скорее, летела перед ним в бесстыдном одеянии танцовщицы. Тогда ему мгновенно пришел на ум бал в Новом Карфагене, на котором он отдал ее в жены варвару, и тут же он забыл и варвара, и саму Виолу, потому что увидел лик старца, совсем недавно во время ночных кошмаров вещавшего ему беду. Это был восточный прорицатель, презренный халдей, двадцать лет назад предсказавший ему бесплодность всех его побед. «Всегда побеждая, ты будешь побежден!» — снова услышал Сципион скрипучий голос дряхлого старика, который, находясь на пороге собственной смерти, отравил ядом сознания бессмысленности жизни его, Публия Корнелия Сципиона Африканского!
Половину жизни он не вспоминал эту парализующую волю фразу, и вот теперь ему напомнили ее. И сделать это любезно взяла на себя труд Виола, та женщина, ради спокойствия которой он погубил свою первую и навсегда самую сильную любовь.
«Не сумев взять меня, вся эта нечисть, земная и подземная, набросилась на моего бедного больного Публия!» — кипя от гнева, вновь и вновь повторял Сципион и от возмущения готов был в одиночку выйти против целого войска Антиоха или зашвырять камнями облака, чтобы побить несправедливых и злобных вершителей людских судеб, но вместо этого с «каменным лицом» совершал нудные культовые мероприятия и вел размеренные беседы с друзьями и любопытными греческими купцами, упорно выдерживая заданную разумом паузу. Когда бездействие становилось ему совсем невмоготу, он совершал длительные прогулки по холмам опостылевшего Херсонеса или доводил себя до изнеможения боевыми упражнениями, после чего садился на берегу пролива и с тоскою смотрел на азиатский берег.
Когда Сципион, наконец, объявил, что необходимые обряды надлежащим образом исполнены, и боги позволяют ему тронуться в путь, на водах Геллеспонта едва не произошел бой между пергамцами и родосцами, так как и те, и другие желали, чтобы знаменитый римлянин пересек пролив именно на их судне. Публий выбрал в провожатые Эвмена, обосновав это тем, что царь переправлял в Азию и его брата, а родосцам пообещал уделить внимание на обратном пути.
Прибыв в лагерь, Сципион приободрился. Знакомая обстановка войска на походе, окружение друзей, неколебимо верящих в его всепобеждающий гений, солдат, боготворящих в нем неодолимого императора, восстановили его пошатнувшуюся уверенность в своих силах. Поэтому он твердо встретил взгляд Гераклида, когда ему представили посланца Антиоха.
Еще два дня Сципион отдыхал, прежде чем вступить в официальные переговоры с послом. Эта отсрочка казалась Гераклиду сигналом к тайной встрече, но все его попытки наладить контакт с могущественным легатом оканчивались неудачей. Публий либо беззаботно пописывал одному ему понятные теоретические труды, сидя в палатке, либо прогуливался по лагерю или близлежащему саду в компании друзей. Византиец сновал вокруг Сципиона, то и дело попадаясь ему на глаза, и нещадно эксплуатировал выразительность своей мимики, но все напрасно: чело римлянина оставалось ясным, как у ребенка, без малейшей тени заговорщицких страстей. Наконец однажды грек дерзнул проявить инициативу и велел своим помощникам под каким-либо предлогом отвлечь спутников Сципиона, а когда Публий остался один, решительно устремился к нему. Но Сципион окликнул проходившего неподалеку квестора Фурия и, подозвав его к себе, отгородился им, как щитом, от преждевременных откровений Гераклида. Не сумев застать Сципиона в одиночестве, византиец, пряча досаду, обменялся с ним лишь формальными фразами.
