— Но еще важнее всего перечисленного то, что среди нас находится Сципион Африканский, — дополнил Виллий Таппул.

— Видишь, царь, каково мне приходится с тех пор, как народ присвоил мне почетное прозвище? — отреагировал на замечание товарища Сципион. — Оно так понравилось моим друзьям, что они возомнили, будто смогут украсить им любую шутку, даже самую несуразную.

— Ну, в высказывании моего давнего знакомца Публия Виллия я не усмотрел ничего шутливого и, тем более, несуразного, — с дипломатической вежливостью возразил Филипп, — в отличие от прозвучавших надежд на помощь Пергама, которые я серьезными считать никак не могу.

— Ты сомневаешься в верности Эвмена или в его силах?

— Я сомневаюсь в самой личности Эвмена, ибо это человек мелкий и насквозь корыстный.

— У нас не было повода жаловаться на пергамского царя, — возразил Виллий, — он оказал нам, как, естественно, и своим балканским сородичам, немало услуг.

— О да, он услужлив! Но оттого, что Эвмен сделал удачный выбор и продался один раз и навсегда, суть дела не меняется: он все равно человек продажный, и от измены его спасает лишь отсутствие более выгодного хозяина, чем вы, римляне.

— Значит, ты, Филипп, признаешь, что в существующей жизни Эвмен все же постоянен в своих привязанностях, а следовательно, надежен? — поинтересовался Публий Сципион.

Филипп патетически развел руки, как бы признавая невозможность дальнейших возражений, и нехотя обронил:

— Он честен, как вор в камере одиночке.

— Ловко сказано! — восхитился Луций. — Наш Филипп в отличие от бедного Эвмена сумел выбраться из устроенной ему западни: он согласился с тобою, Публий, категорически тебе противореча.

— И все же — согласился, — отметил Публий. — Для всех нас, Филипп, существует своя камера, куда мы заточены судьбою, у кого-то она больше и богаче, у другого меньше и беднее, но никто не способен вырваться из клетки и взлететь в небеса по собственному произволу. Недавно мой друг. — Публий на миг запнулся, — мой друг сказал мне, будто я стал Сципионом Африканским только потому, что уже родился Сципионом, а если бы, мол, я явился на свет в доме, например, Порциев, то и в делах своих был бы никем иным, как Порцием. Жестокий упрек моей гордости! Я с ним не согласился, но и возразить ему не смог… Так будем же оценивать людей на тех местах, на которых они пребывают в жизни, не вырывая их из круга реального существования, чтобы вознести в заоблачную высь или обрушить в дымящуюся смрадом пропасть. Давайте смотреть на Эвмена как на союзника и соратника в наших начинаниях. Именно в этом качестве он особенно хорош, и в этом качестве он сейчас интересует нас более всего. Хотя от себя могу добавить, что царь Пергама еще и рачительный хозяин доставшейся ему в удел страны, а кроме того, образованный человек, почитатель искусств и интересный собеседник.

— У меня уши слиплись, Корнелий, от меда твоих речей. Я уже представляю, сколько городов и областей вы отвалите этому подхалиму за то, что он пару месяцев покормит ваших лошадей. И я уже слышу, как он будет насмехаться у вас за спиной над вашей щедростью.

— Не любит царь Эвмена, и все тут, — пояснил суть противоречий Луций. — Это бывает. Некогда одна знатная матрона очень настойчиво мне улыбалась. Все ее считали красавицей, а для меня она была все равно что конь с хорошим экстерьером: глаза видят, а душа — нет. В какие платья она ни рядилась, для меня всегда выглядела одинаковой. Аналогично дело обстоит и с Эвменом: какими похвалами его ни укрась, Филиппу он милей не станет.

— Симпатии между царями — вообще явление редкое, — подытожил Публий и внимательно посмотрел на Филиппа.

На некоторое время все замолкли, мысленно исследуя прозвучавшую фразу, которая воспринималась как узкая щель, ведущая в мрачные катакомбы с лабиринтом усыпанных костями пещер, населенных зубастыми чудищами.

После паузы Сципион заговорил снова.

— Я не мог этого понять, пока мне не довелось побеседовать с Антиохом. Царь Азии жаловался нам с Публием Виллием на сарказм судьбы, вверившей его воле огромнейшую страну, но отнявшей у него самого себя. Власть, по словам Антиоха, походит на коварную красавицу, которая жестокими чарами будит в мужчине зверя страсти и, отдаваясь ему, подкармливает и приручает этого зверя, а через него подчиняет себе человека, превращает его в раба своих прихотей. Царь правит царством, а царство правит им самим, повелевая, кого ему любить, кого ненавидеть, указывая, кому благоволить, а кого казнить, при этом цинично обрывая узы дружбы и родства, надменно попирая чувства и мечты.

— И такое говорит владыка бескрайней Азии Антиох Великий и Могущественный, преемник Александра Завоевателя! — мешая насмешку с досадой и презрением, воскликнул Филипп. — Мне бы его заботы!

Публий Сципион насторожился и вперил цепкий взгляд в македонянина, отчего тому показалось, будто его крепко схватили за грудки. Но возмущение слабостью характера Антиоха превысило мимолетное ощущение тревоги, возникшее от вторжения в душу чужой воли, и мысли Филиппа целиком растворились в эмоциях по адресу сирийского царя.

— Ты пренебрежительно отозвался о затруднениях Антиоха, Филипп, однако именно тогда дворцовые интриги привели к гибели его сына, — строго сказал Публий, — мы застали царя, действительно, в страшный час его жизни.

— Для объяснения своего отношения к этим трудностям, я воспользуюсь примером самого Антиоха, только что приведенным тобою, Корнелий, — отозвался Филипп, — и скажу, что не совладать с властью для государственного мужа так же позорно, как и оказаться в рабстве женских чар.

— Мне сложно судить Антиоха даже за столь чудовищный поступок, ибо проблемы царской власти для меня далеки и темны, но тем интереснее узнать твое мнение, Филипп, ведь ты тоже царь, и у тебя тоже есть сыновья.

— Ну, для меня-то подобных проблем не существует, я сумел правильно воспитать Персея и Деметрия: они отлично усвоили, кто в Македонии царь и кто их отец, — самоуверенно усмехнулся Филипп, ничуть не подозревая, что наступит день, когда он точно так же, как и Антиох, в интересах трона убьет лучшего из своих сыновей.

— Вот это звучит вполне по-римски, — одобрил Луций Сципион, — ведь наша твердость в делах зиждется как раз на вере в неразрывность времен, то есть на вере в наших сыновей.

— Для того, чтобы оценить качества царя, мои дорогие гости, вовсе не обязательно носить диадему, — продолжал свой ответ Публию Филипп, — потому как на всех уровнях власти действует единый закон и проявляется одна и та же тенденция: если уровень личности и качеств человека соответствует занимаемому месту, он будет прекрасным солдатом, полководцем или царем, в противном случае он вконец запутается и наделает глупостей, даже если является всего лишь хозяином сукновальни.

— Так ли, Филипп? — усомнился Публий. — Ведь для того, чтобы повелевать тысячами людей, необходимо превосходить достоинствами все эти тысячи. Возможно ли одному человеку быть умнее и талантливее целого народа? Мы, римляне, решили, что при бесконечном разнообразии способностей не существует людей, имеющих тысячекратную ценность в сравнении с другими, а значит, никто не заслуживает права на абсолютное господство. Поэтому мы еще на заре нашей истории отказались от монархии и установили республику, поделив власть между всеми гражданами, раздробив ее как по объему полномочий, так и по времени исполнения, дабы надлежащим образом сочетать контроль за магистратами и необходимую для дела концентрацию их прав.

Филипп хитровато усмехнулся, тем самым обнаружив, что никогда не задумывался о моральной обоснованности своей власти над соплеменниками, изначально воспринимая ее как нечто само собою разумеющееся.

— Если бы я вдруг оказался в вашем государстве, то, лицезрея вокруг себя такое фантастическое обилие выдающихся мужей, наверняка разорил бы свой трон и смастерил из него стульчики для консулов, преторов и эдилов, — сказал он. — Но здесь, сколько бы я ни озирался по сторонам, мне не удалось бы увидеть человека, который сумел бы сделать Македонию более могущественной, чем она есть теперь, а потому дробление власти привело бы лишь к дроблению самой страны. Уж не к этому ли вы меня подбиваете хитроумно-благородными рассуждениями? — лукаво поинтересовался Филипп, стараясь шуткой смягчить жесткую самоуверенность всего высказывания.