— О да, — подхватил царь, — они чрезвычайно мужественны! До такой степени, что даже на ложе мужчин предпочитают женщинам.

Публий Сципион смутился: Филипп уязвил репутацию греков в самое болезненное с его точки зрения место.

На помощь оказавшемуся в затруднении товарищу пришел Публий Виллий.

— Я немало пожил в Греции, — сказал он, — и, наблюдая здешний быт свежим взглядом стороннего человека, пришел к некоторым заключениям, трудноопределимым для тех, кто находится внутри этого мира. Относительно того чудовищного порока, упоминание о котором тенью промелькнуло в нашей беседе, я также могу высказать кое-какие соображения. Мне удалось выявить две причины, толкнувшие греков на гнусное извращение: во-первых, их женщины в большинстве своем неразвиты в духовном отношении, поскольку занимают положение, близкое к рабскому, они — лишь самки и потому не способны всерьез, глубоко увлечь образованных мужчин, достигших культурных вершин цивилизации, и стать их полноценными подругами; а во-вторых, эллины слишком привыкли везде и во всех качествах видеть мужчин: они на сцене в театре изображают женщин, они изощряются в гимнастических упражнениях в палестре, ведут спортивные состязания на стадионе, и они же сидят на зрительских скамьях амфитеатра — повсюду мужские тела, причем большей частью обнаженные, и вот, лишенные широкой возможности любоваться женской красотой, греки постигают гармонию мужской фигуры, воспитывают в себе художественный вкус, но теряют природную брезгливость к телесным особенностям собратьев по полу.

— Это точно! — подхватил Луций. — Привычка многое значит. Вот я, когда по прибытии в Грецию впервые увидел напрягшиеся мясистые зады борцов в палестре, едва сдержал приступ дурноты, а теперь почти не реагирую на подобные безобразия, так только, изредка сплевываю в сторону и все.

— Твои успехи, Корнелий, поразительны, — похвалил консула Виллий и затем завершил свою мысль:

— Таким образом, получилось, что греки, потеряв в одном, нашли в другом. Их можно пожурить за такую подмену, а заодно и пожалеть: унизив женщин, они пострадали сами. Но все же не следует придавать слишком большого значения этой традиции, поскольку их однополые эротические игры сравнительно безобидны и далеко не всегда приводят к тому, что нас так возмущает. Ну, конечно же, существуют и уроды, по своей природе неспособные познать нормальные отношения полов; к ним следует относиться, как к горбунам.

— Рим сегодня выставил против меня отборные силы, и в такой неравной борьбе мне успеха не видать, — с притворной покорностью констатировал Филипп.

— Рассуждение Таппула подвело меня к любопытной гипотезе, — тем временем с энтузиазмом говорил Публий Сципион. — Меня всегда занимал вопрос о феномене греческого искусства. Может быть, один из истоков их художественной плодотворности сокрыт как раз в отмеченной Виллием дисгармонии между целями и средствами. Эстетический потенциал, порождаемый женской красотой, обычно реализуется природным способом, но греки нашли иной род красоты и потому им пришлось создать другие способы ее выражения.

— Впрочем, это всего лишь гипотеза, указывающая на один из стимулов, тогда как главной причиной взлета греческого искусства, несомненно, является эмоциональная одаренность этого народа. — добавил он задумчиво после некоторой паузы.

— На нечто подобное намекал Платон в своем «Пире», — небрежно бросил Филипп.

— Если у Платона и витала аналогичная мысль, то разве только между строк, — отреагировал на это Виллий.

Сципион искренне увлекся предметом спора и на некоторое время потерял контроль над ситуацией, но теперь он заметил, что царь остался холоден к импровизациям римлян и под любезной улыбкой скрывает недовольство. Видимо, он был обижен тем, что его реплика о неравенстве сил не получила отклика у окружающих. Такое отсутствие интереса к обсуждаемой теме свидетельствовало либо о недостаточной глубине личности царя, либо о тягостных думах, омрачающих его ум.

Как бы то ни было, вопрос об искусстве явно не занимал Филиппа, а потому Публий двинулся дальше по культурному полю Эллады и, ухватившись за прозвучавшее имя Платона, завел речь о философии. Царь умело поддержал и этот разговор, с блеском продемонстрировав свою просвещенность в науках. Но он продолжал не в меру острить и перескакивал с вопроса на вопрос ради удовольствия удачно пошутить. Складывалось впечатление, что Филипп больше заботится о том, как в ходе дискуссии показать себя во всей красе, чем о поисках рационального знания. При этом его утонченный скептицизм прикрывал истинное лицо и интриговал собеседников ощущением тайны, подобно тому, как полупрозрачная мелитская ткань, затеняя детали тела танцовщицы, создает в воображении зрителей образ безукоризненной красоты. Казалось, будто царю уже все не вновь, что он давно знает ответы на все вопросы и слушает окружающих только из любезности, снисходя к их младенческому неразумию.

Однако интерес Публия к общению с царем не ослабел, так как, во-первых, он, хотя и нащупал защитную маску Филиппа, заглянуть под нее еще не сумел, во-вторых, претенциозные и подчас неожиданные высказывания македонянина, не содержа в себе глубокого смысла, все же будили его фантазию и питали мысль, и наконец, в-третьих, царь был нужен Сципиону, нужен римскому войску и всем римлянам.

Поняв, что греки порядком надоели Филиппу, Публий, желая завершить эту тему, произнес громоздкую подытоживающую фразу о том, что мир многим обязан эллинской цивилизации, расширившей горизонты человечества за счет новых областей приложения душевных сил, и потому должен заботиться об Элладе, дабы вернуть ей былые краски. Это изречение, да еще исподволь прозвучавшая в нем заявка римлян, выступая в роли хозяев мира, возрождать страну, отобранную у него, Филиппа, превысила меру терпения царя, и он открыто выказал раздражение.

— Эллада — это восхитительно! — саркастически воскликнул Филипп. — Культура эллинов превыше всяких похвал, их извращения превосходят воображение, краснобайство способно стереть в порошок уши и раздробить камень! Изумительная цивилизация! Только ее уже не существовало бы, не будь Македонии. Высокообразованные эстеты-эллины давно растерзали бы друг дружку в своей извечной и бесконечной грызне, если бы не вмешались мои предшественники, сплотившие их и направившие энергию этого суетливого, оголтелого народа на Азию. Благодаря нам они распространились по всему Востоку и обосновались даже в Африке. Да и в самой Элладе сохранялся некоторый порядок, пока греки слушались меня. А что произошло, едва только вы ввергли эту страну в хаос свободы? Они тут же изменили вам и в ответ на оказанные благодеяния обрушили на вас Антиоха. А то ли еще будет! Вы с ними так намучаетесь, что в конце концов потеряете веру в добрые начала человеческой природы и в отчаянии задушите их силой легионов.

Сципион укорил себя в запоздалой смене предмета обсуждения, однако завершить разговор на такой ноте он не мог, потому, как можно спокойнее, сказал:

— Ты, Филипп, не знал истинной Эллады, столкнувшись на своем веку лишь с продуктами разложения великой культуры. Потому твое раздражение вполне оправданно, ибо каким бы вкусным ни было блюдо, отрыжка всегда неприятна. Мы тебя понимаем, но и ты, царь, попытайся нас понять, мы печемся вовсе не о благоденствии Фенея, Дамокрита, Филопемена, Архидама или Никандра, хотя даже к этим одиозным фигурам сам ты не всегда суров, мы ратуем за возрождение Перикла, Ликурга, Фемистокла, Платона, Аристотеля, Архимеда, Гомера, Фидия, Зенона, Фукидида, Еврипида и многих новых эллинов, чьи имена с соизволения богов пусть окажутся более громкими, чем произнесенные мною.

Примиряющий тон Сципиона, а самое главное, упоминание о Никандре, через которого Филипп недавно пытался вести закулисные переговоры с этолийцами, заставили царя обуздать гнев и более почтительно слушать римлянина.

Публий же продолжал прежним уравновешенным тоном:

— Вклад Македонии в распространение эллинской культуры на Востоке бесспорен и чрезвычайно ценен. Причем, обрати внимание, Филипп, что мы не только на словах восхваляем это славное деяние твоего Отечества, но и стремимся практически поддержать ваше начинание. Ведь ты не станешь отрицать, что эллинский, точнее греко-македонский дух в Азии ныне ослаб? Основы вашей совместной с греками цивилизации в Сирии расшатались под массированным давлением азиатских нравов. Два года назад я беседовал с Антиохом, и теперь, после встречи с тобою, Филипп, я уверенно могу заявить, что царь Сирии гораздо более перс, чем македонянин. Для нас, европейцев, такое положение, конечно же, прискорбно. Однако дело персов — определять условия жизни в Персии, мидийцы вольны устанавливать обычаи в Мидии, а сирийцы — в Сирии. Но мы не имеем права мириться с притеснениями греков в Малой Азии, в той области, которую эллины обжили гораздо раньше мидийцев, персов и сирийцев. Антиох соблюдает выгоды своих сатрапов, каковые лишь именами македоняне, он не в состоянии отстаивать интересы родственного ему по крови, но, увы, не по воспитанию народа. Поэтому судьба избрала нас, римлян и македонян, на роль защитников европейской цивилизации.