Тут вам этот Баркид расписывал радужные перспективы своей карьеры в том случае, если бы мы продали весь Карт-Хадашт в обеспечение его авантюры. Так неужели вы, граждане, думаете, что он стал бы делиться с вами Италией, Македонией и Азией после того, как не поделился даже добытой вашим золотом Испанией? Заверяем же вас, что, добившись победы в Италии, он возвратился бы к нам тираном, и нам было бы хуже, чем теперь! Но, хвала богам, этого не произошло, планы Баркидов рухнули под ударами римской доблести. Они потерпели крах!
Ну и пусть бы сами страдали за это! Так нет же, этот обанкротившийся авантюрист свалил свои беды на нас, и теперь мы должны платить римлянам по двести талантов в год! А где нам взять такие деньги, ведь мы не Ганнибаалы, мы не присваивали италийской добычи и у нас нет Бебелонов! Ему же все мало. Он обвиняет нас, доблестный совет старейшин Карт-Хадашта, и даже весь совет ста четырех! Он хочет лишить Отечество защиты лучших людей, стоящих на страже мира и порядка! Он стремится к власти, он жаждет царствовать в нашем городе, как царствовал в Испании!»
Отрекшаяся от своего лидера баркидская партия пыталась отмежеваться от поносимой теперь со всех сторон завоевательной политики, выставляя себя перед толпою партией нового толка. Но все же упреки, сынициированные судебным процессом, разросшимся до масштабов общегосударственного скандала, падали и на нее. Поэтому торговые магнаты были вынуждены защищаться вместе с Ганнибалом, и это несколько сблизило его с ними, после чего они прекратили свои нападки на него. Помимо замирения с бывшими соратниками, Ганнибал снискал еще и расположение простолюдинов, сочувствующих преследуемой стороне всегда, когда преследование ведется недостаточно квалифицированно.
Таким образом, в ходе длительной борьбы группировка плантаторов не добилась сколько-нибудь заметных успехов и, очернив конкурентов, пострадала также и сама. В общем, судебный процесс пошел не совсем так, как того хотели аристократы, а потому его организаторы, в конце концов, согласились на весьма умеренные взятки за то, чтобы прикрыть это дело, и Ганнибал истратил на подкуп судей лишь незначительную часть тех сокровищ, за сокрытие которых его судили.
Заплатив символический штраф, Ганнибал ушел от ответственности, но мечтать о продолжении политической карьеры после такой публичной порки ему не приходилось. Поэтому он удалился в имение под Лептисом и предался мирной жизни на лоне природы. Однако ненависть к Риму не давала ему покоя, и он не смирился с поражением. Ганнибал тщательно следил за развитием событий в Карфагене и во всем Средиземноморье, твердо веря, вопреки мнению всех окружающих, что, несмотря на невзгоды, его час придет, и он заявит о себе в полный голос.
Люди, исполнившие свой долг перед обществом и небесами, сполна реализовавшие заложенный в них природой и воспитанием потенциал, находят несказанное блаженство в созерцательном образе жизни в период отдохновения от дел. Но Ганнибалу был чужд подобный сладостный покой: все его предприятия провалились, и ныне он находился гораздо дальше от цели, чем в начале карьеры, потому страна тихой радости не принимала его к себе, толкая обратно в вертеп пошлой суеты и разнузданных страстей. Червь неудовлетворенности днем и ночью глодал его сердце, и, теряя разум от никогда не прекращающейся зудящей боли в душе, он грозил богам, гневно сверля небеса единственным глазом, и требовал, чтобы они как можно скорее устроили ему прямой поединок с судьбою, чтобы либо победить, либо умереть.
Небожители вняли его воззваньям и мольбам, однако, не располагая в данный момент пищей, достойной острых зубов этого хищника, они, словно орущему младенцу, заткнули ему рот пустышкой: Ганнибал с головою погрузился в пучину истинно пунийской стихии — наживы.
Естественное состояние капитала — приращенье. Когда же случается убыток, то, сколь бы велика ни была его оставшаяся часть, он страдает, и сундуки плачут серебряными слезами. Но поскольку инструментом жизнедеятельности капитала является подвластный ему богач, чью душу он присваивает, чтобы торжествовать и злорадствовать, чей ум он делает своим рабом и превращает в исчадье коварства, чьи руки он обагряет в крови и творит ими свои преступленья, то и страдает капитал тоже посредством богача, поднимая со дна его чрева горькую муть рассогласованных цифр.
Из-за ненавистных римлян и проклятого Сципиона Ганнибал лишился чудовищного дохода с иберийских рудников, налогов с варварских племен и превосходящей все и вся военной добычи. Правда, за счет латифундий Гамилькара и награбленных в Италии богатств, спасенных от жестокого раздела на пятьдесят тысяч частей гибелью войска под Замой, он и теперь оставался одним из первых, если не самым первым богачом Карфагена. Но Ганнибалу этого было мало, он хотел быть богаче самого себя. Отсеченная от его достояния мечом Сципиона Испания заставляла болеть его сребролюбивое сердце, подобно тому, как калека порою ощущает боль в уже не существующей, давно отрубленной руке. Ганнибал стал беднее, чем был; с позиций капитала это — преступленье, причем единственное истинное преступленье, тогда как все то, что называется преступленьем у людей, служит ко благу капитала, то есть — к его концентрации в более сильных руках, хотя он и не любит в этом признаваться, а предпочитает лицемерить и кокетничать с людьми по поводу области определения терминов и своей сути. Богатство больно вонзило шпоры в израненные бока Ганнибала, заставив его мчаться вперед, не разбирая дороги. В переполненных погребах звенело чеканное серебро, шелестели, перекатываясь, драгоценные камни, бряцали золотые кувшины и тарелки, настойчиво требуя пустить их в оборот, чтобы они могли размножаться быстрее саранчи.
И Ганнибал «закусил удила». Он образовал несколько судоходных компаний, и, раздав щедрые подарки всяческим стратегам, сатрапам, царям и прочим видным фигурам эллинистического мира, добился для своих флотилий режима наибольшего благоприятствования на главных торговых путях Средиземноморья. Благодаря мощному стартовому капиталу и правильной организации дела пошли успешно. Потому вскоре деньги полюбили Ганнибала больше, чем самые преданные солдаты. Горстями, кучками и целыми мешками они спешили в его закрома со всего света, так что денежная рать была у него пестрее, чем разноголосое войско наемников.
И все же Ганнибал сумел подняться над уровнем обычного торговца и заставил стяжательство служить более высоким целям. По мере процветания его торговли принадлежащие ему купеческие объединения расширялись, поглощая побежденных конкурентов, и за счет этого многие нынешние лидеры оппозиционной партии Карфагена, той самой, которая прежде называлась баркидской, оказались подчинены Ганнибалу в бизнесе. Он умело воспользовался таким стечением обстоятельств и нашел доступ к скрытым пружинам этого политического механизма, управлявшегося из подполья экономики, отныне будучи готовым в любой момент стать официальным лидером всей группировки. Однако пока он считал свой выход на сцену политического театра преждевременным и оставался за занавесом, внимательно следя за игрою второстепенных актеров.
Исподволь, осторожными шагами подбираясь к власти в собственном государстве, Ганнибал не меньше внимания уделял и другим странам Средиземноморья, поскольку понимал, что силами одного Карфагена ему свои планы не реализовать. Посылая купцов в Грецию и Азию, он давал им секретные поручения, и те исполняли роль тайных агентов и шпионов. С их помощью Ганнибал тщательно изучал политическую обстановку на Балканах и в Малой Азии, наводил контакты с видными деятелями этого горячего региона, используя при всем том коммерцию в качестве ширмы для прикрытия весьма серьезных начинаний. Обширными были его связи и с прародиной карфагенян Финикией, в первую очередь, с тирийскими купцами. Богатства Ганнибала по всему свету находили ему друзей и помощников.
Намереваясь принять действенное и даже решающее участие в назревающих на Востоке событиях, Ганнибал все же никак не мог успеть подготовиться к римско-македонской войне, и ему оставалось лишь наблюдать за нею со стороны. В этой схватке он, конечно же, болел за македонян, точнее не столько за македонян, сколько против римлян. Так утверждал его разум, но в душе он страшился победы Филиппа. Он ревновал римлян ко всем полководцам и царям мира, как объект первой и на всю жизнь единственной страсти. Ганнибал жаждал сам, и только сам расправиться с ними. Поэтому его раздирали противоречивые чувства, он страдал, когда получал сведения о победах римлян, и ничуть не меньше мучился, если узнавал об успехах Филиппа. Его нестерпимо влекла война, он жаждал битв, крови и торжества над противником, а вместо этого вынужден был торговать и подкармливать подачками продажных столичных политиков. В этот период Ганнибал чувствовал себя тигром, которого заперли в клетке и кормят травой, в то время как на его глазах шакалы кромсают тушу быка.
