— Привет, восточная царица!

У Глории даже груди закраснелись от восторга под тонкой тканью, и она шустро подбежала к нему.

— Привет, владыка всей ойкумены! — с готовностью откликнулась она чуть ли не всем телом. — А почему, Великий, ты назвал меня именно восточной царицей?

— А вот ты не спрашиваешь, почему я тебя назвал именно царицей восточной!

— Ну, тут все понятно: моя красота разорвала цепи рабства и вознесла меня на трон! — со смехом объяснила она, выверенным движением губ показывая ровные белые зубы.

— Твоя скромность, царица, столь же прозрачна, как и твоя одежда.

— Пусть одежда будет прозрачной, зато красота при этом не выглядит призрачной.

— Так вот я и назвал тебя восточной царицей потому, что в наших местах такой красоты не водится. Правда, в Азии я тоже не видывал равных тебе… разве что кожа у персиянок такая же белая. Но, по крайней мере, известно, что Азия — край изобильный, и если такие пышные цветы где-то произрастают, то уместно предположить, что именно там.

— О господин, ты еще не знаешь, насколько бела моя кожа… и шелковиста на ощупь, — таинственно пропела Глория, наполняя туманом вожделенья пустые глаза.

— О прозрачная красавица, пусть в тебе останется хоть что-то, чего я еще не знаю.

Тут Публию сделалось не по себе. Он почувствовал чье-то постороннее внимание и, обернувшись, увидел Беренику. Бесшумно подкравшись, она слышала, как он развлекал комплиментами рабыню, и теперь взглядом красноречиво выражала ему свое отношение к происшедшему. Серьезность ее глаз уже сама по себе заставила Публия огорчиться, а в следующий момент он вдобавок к этому еще сообразил, что последнюю произнесенную им фразу Береника может толковать в излишне расширенном смысле, и его настроение совсем испортилось. Но тут инициативу неожиданно захватила Глория, которая тоже весьма активно поучаствовала в битве взглядов.

— Ах, так! Все ясно! — вскрикнула она и, от возмущенья сделавшись прямее самого понятия прямизны, резко зашагала прочь, противно виляя задом.

Вечером Глория застигла Публия одного, поскольку он, по понятным причинам, перестал встречаться с Береникой, хотя мир между ними после утреннего инцидента был восстановлен. Пользуясь моментом, Глория откровенно попыталась овладеть прославленным полководцем. Не ограничившись сердцебойным действием своей изощренной наготы, она пошла врукопашную, но получила отпор и была сражена наповал. Сраженный воин падает, сраженная женщина встает. Неосторожная Глория вынуждена была встать во весь свой башенный рост, и предмет ее гордости — длинные ноги — в тот момент едва держали отяжелевшую от гнева фигуру.

— Ах, так! — с чувством повторила она утреннее восклицание, но теперь уже этим не ограничилась. Как истинная женщина, она, не сумев получить чувственного удовольствия, отдалась наслаждению мести:

— С нею, значит, пожалуйста, а меня не хочешь! — кричала она. — Ловко же она всех нас провела. Талант, ничего не возразишь! Как выставит себя в похотливом танце, так все мужчины ее: и цари, и рабы. Самых толстобрюхих богачей совращала! Прежний хозяин на ней здорово наживался, да и сам ласками этой бесстыдницы обделен не был, как и его похотливые сынки!

— Ты о ком? — вдруг испугался Публий, ранее настроенный скептически.

— О твоей любовнице, нечестивой Беренике!

— Молчать! — закричал Сципион. — Вон отсюда, грязная сплетница!

— Может, и грязная, под всяких приходилось ложиться по нашей рабской доле, да только не такая грязная, как твоя Береника! Я уйду, на то я и рабыня, чтобы все сносить покорно, но расспроси сам свою красотку о том, как госпожа, выкупив нас, троих самых красивых рабынь города, у трех самых богатых и развратных вольноотпущенников, дала нам задание обольстить тебя, чтобы ты, оставшись с кем-то из нас, не противился ее пребыванию в столице! Конкурс выиграла Береника! Теперь она получит от госпожи свободу и добропорядочного муженька-лавочника!

Высказав все это, Глория ловко увернулась от пущенного, как из баллисты, башмака Сципиона и скрылась за дверью.

Избавившись наконец от разъяренной девицы, но не избавившись от ее слов, Публий снова увидел перед собою повисший в серой пустоте лик восточного предсказателя, двадцать пять лет назад напророчившего ему, что все его победы и удачи будут начинены изнутри несчастьями и в итоге обернутся поражениями. «Вот так слабо прозвучал и стих, захлебнувшись в пучине человеческой низости, последний всхлип моей жизни», — сказал себе Сципион. Стараясь скрыться от неотвязных мыслей, он попытался погрузиться в очищающую бездну сна, однако безуспешно. Для него раскрывала объятия другая бездна, но он упрямо медлил рухнуть в этот беспредельный провал, чьею добычей в конечном итоге становятся все. «Все, что явилось на свет, должно исчезнуть». «Но не теперь же, в самом деле! — мысленно восклицал Публий. — А то ведь чего могут возомнить о себе эти мокрохвостые сучки!» И тут же он возмутился самим собою:

«Боги! Какие ничтожные мотивы руководят мною! Может быть, правы стоики, перешагнувшие в себе через все человеческие? Поддался бы я тогда тщеславию их сухой гордости и фиктивной свободы, не вляпался бы теперь в эту грязь.» Чем дальше он углублялся в лес рассуждений, тем чернее были его мысли, их едкая желчь разъедала мозг, и голова уже не могла долее вмещать в себе столько яда. Морщась от ударов молота головной боли, Публий вышел во двор, но там было слишком оживленно для него даже сейчас, поздним вечером: топали чем-то озабоченные кролики, швыряли опустошенное корыто свиньи, тяжело вздыхали коровы. Его тяготила собственная жизнь, а терпеть еще и чужую было вовсе невмоготу. В поисках покоя он шагнул в сад, потом в лес и незаметно для себя пришел на отдаленную поляну у самого предела его владений, где три месяца назад перед ним танцевала Береника.

Публий сплюнул от досады, что ноги занесли его сюда, и хотел поскорее уйти с этого, излишне памятного места, но вдруг его охватила какая-то нега, словно здесь еще реял незримый дух его любви. Он остановился, пораженный сладостным благоуханьем ночных ароматов, возможно, и вызвавших в нем по ассоциации былые чувства. Пока он колебался произошло то, что заставило его задержаться на несколько часов.

— А я ждала тебя, — раздался из темноты болезненно знакомый голос. Публий вздрогнул. Вздрогнул сначала от радости, а потом от возмущения.

— Нет, не страшись, сегодня мои колени плотно сдвинуты, — продолжал голос, — мои чары на замке, и тебе ничего не грозит.

— Зато тебе грозят мои чары, — зловеще отозвался Публий, — те чары, которые покорили три огромные страны.

— Неужели ты станешь сражаться со мною силою всех твоих легионов? — нагло засмеялась Береника. — Угомонись, зачем такие страсти, зачем обрушивать на жалкую рабыню всю императорскую мощь? Тебе сподручнее просто повелеть твоей, обманувшей саму себя жене распять меня на кресте. Кажется, такую казнь вы по примеру карфагенян применяете к нам, рабам? Вот и все дела, и тогда всякий раб сможет, проходя мимо, брезгливо поглазеть на то тело, которым еще вчера любовался ты.

— Ну, как раз у Эмилии ты заслужила совсем иную почесть: красный колпак на голову и серый колпак, то бишь лавочника — в постель.

— А ты ревнуешь? — с озорством воскликнула она.

— Не кощунствуй.

— И все же ты меня любишь, Публий…

— Господин, а не Публий: рабам надлежит и рабское обращение.

— И все же ты меня любишь, Публий, иначе ты бы не пришел сюда. Да, я ждала тебя. Я видела утром, как долговязая дуреха перехватила твой огненный взгляд, обращенный на меня, и ничуть не сомневалась, что после этого она окажет тебе просветительскую услугу, коли уж ты отверг все прочие ее услуги. Я представляю, как теперь блаженствует Глория, ведь ударить соперницу, особенно, если та — твоя подруга, слаще, чем обнять любимого. Я ждала тебя, Публий, чтобы дать тебе ответ на все твои вопросы. Ведь у тебя много вопросов? Скажи, ты сразу поверил Глории?

— Сразу. Труднее верить в исключение, чем в правило, хотя первое куда радостнее.