Итак, спасительный ход стоиков не годился Сципиону. Значит, ему оставалось уехать в какую-нибудь далекую страну и влачить там годы пустого прозябанья?
Несмотря на затруднения, Публий даже и не помышлял о том, чтобы подобно Ганнибалу наняться к какому-то царю и имитировать бурную деятельность, совершая за деньги то, для чего он мыслил единственную награду — благо Родины и уважение сограждан. Вдали от Рима он мог только доживать, но никак не жить.
Память рисовала ему заманчивые пейзажи страны его молодости. Он словно наяву видел величавые горы и тучные долины Испании. Но прибыть изгнанником в тот край, где его чтили могущественнейшим человеком, было невозможно. Тогда — Афины. Он давно мечтал посетить этот город, а теперь может вовсе поселиться в нем… Однако нынешние Афины — живая иллюстрация будущего упадка Рима. Сегодняшние афиняне — пустые краснобаи и подхалимы, пресмыкающиеся перед всяким, кто способен взять в руки меч, они представляют собою карикатуру на граждан свободной республики. Нет, он не выдержит соседства ничтожных потомков великих предков. Остается Пергам. О, как будет гордиться Эвмен, если у него на содержании окажется Сципион Африканский! Какое чванство будет чернить последние и без того черные годы Сципиона! Может быть, Карфаген? Пожалуй, его там примут, даже окружат почетом и, вполне вероятно, исподтишка убьют. Все это весьма привлекательно, особенно последнее, но в глазах мировой общественности будет выглядеть слишком вызывающе по отношению к Риму.
В рассмотренных Сципионом вариантах был еще один, причем самый главный изъян: удалившись в другую страну, Публий потерял бы гражданство, оказался бы официальным изгнанником и в этом качестве выглядел бы перед римлянами осужденным, признавшим свою вину.
Выход неожиданно подсказала Эмилия. Она предложила поехать в их имение на благодатном кампанском побережье. Уже несколько лет Литерн был любимым местом отдыха семьи Сципиона, и почему бы ему действительно не укрыться там от слепой злобы сограждан? Этот небольшой городок, образованный именно Публием Африканским как колония его ветеранов, был отделен от Рима достаточным расстоянием, чтобы обосновавшегося в нем Сципиона не беспокоили эмоции сумасшедшей столицы, и в то же время, не столь далек, чтобы дать повод недругам предполагать, будто он кого-то боится.
Сципиона удовлетворило найденное решение, и он похвалил жену за разумную идею. Эмилия усмехнулась и ничего не сказала в ответ, хотя ей, как женщине, очень трудно было устоять перед соблазном выложить все свои тайные мысли и надежды, связанные с намерением отправиться в Литерн. В отличие от мужа, не помышляющего о возвращении в Рим, она, избирая местом ссылки Литерн, как раз имела в виду, что из этого города Публий всегда может вернуться в столицу и снова занять свое законное место первого сенатора. Она ничуть не сомневалась, что с удалением Сципиона римляне поостынут и успокоятся, а успокоившись, задумаются, задумавшись же, обязательно раскаются. По ее мнению, уже к весне и плебс, и сенаторы спохватятся, поймут, что они натворили и кого потеряли, а потому придут к Сципиону с повинной и будут просить его возглавить государство с не меньшим энтузиазмом, чем когда-то пунийцы молили пощадить их Отечество.
Итак, Публий принял решение уехать в Литерн, однако все еще медлил с его осуществлением. Наконец он наметил дату печального события и напоследок вздумал еще раз посетить Капитолийский храм. При этом Публий даже в уме не мог произнести слова «а вдруг…», хотя они постоянно огненными буквами горели в его мозгу и, незримые, все же жгли глаза нестерпимым пламенем. Он говорил себе, будто ни на что не надеется и только хочет свести обычай, в некоторых случаях предписывающий троекратное обращение к богам.
В эти дни обстановка в Риме еще более накалилась. Толпы плебса в предчувствии победы без устали скандировали антиспипионовские лозунги и, не покладая языков, трудились даже по ночам. Правда, с появлением перед ними самого Публия Африканского они, как и прежде, затихали, но стоило Сципиону проследовать дальше, и в спину его били истошные вопли обезумевших от ненависти людей, которые ярой злобой вознаграждали себя за четвертьвековое восхищение этим человеком.
Проходя сквозь такой строй, Сципион внешне сохранял полную невозмутимость, но душа его чернела, и вступить в храм он уже не мог. Его желание в третий раз вопросить Юпитера об отношении к происходящему и получить совет так и осталось нереализованным.
Незадолго до отъезда Публий еще раз поссорился с братом Луцием и после этого уже не рисковал обращаться к другим родственникам или друзьям. Все считали его конченным человеком и спешили отречься от былой дружбы. Его сторонились, как разлагающегося трупа. Впрочем, многие не торопились окончательно хоронить авторитет Сципиона и, опасаясь новых виражей судьбы, старались не показываться на глаза опальному колоссу, чтобы не выказывать ни вражды, ни приязни, равно опасных в условиях неопределенности будущего. Лояльнее прочих к нему относился Публий Назика, но его сочувствие в основном было молчаливым, поскольку он не мог сказать Африканскому ничего утешительного, так как подобно Цецилию Метеллу, Корнелию Лентулу и другим матерым политикам считал, что принцепс упустил благоприятный момент для контрнаступления, и теперь его положение уже непоправимо.
В такой обстановке Публию хотелось увидеться с Лелием. Но Гай не пришел к нему проститься. Говорили, будто он был тяжело болен. Однако Сципион усматривал в этих слухах всего лишь уловку, тем более, что именно Лелию в городе приписывали фразу: «Сципион сам отвернулся от друзей, посчитав, будто на вершине славы они не нужны, так пусть же и теперь обходится без них», которой в эти дни многие нобили прикрывали свою измену, потому он тоже не стал предпринимать шагов к сближению.
В конце концов тотальное недоброжелательство Рима вызвало у Сципиона взрыв гнева, и он проклял всех бывших друзей. «Я упрекал за дурное поведение народ, но вы оказались еще хуже. Плебс возненавидел меня по безграмотности и недомыслию, а вы — исходя из хитрости», — сказал он на прощанье всем Корнелиям, Эмилиям и Сервилиям. Это произошло накануне его ухода из Рима.
Слишком медленно и слишком быстро шли последние часы пребывания Сципиона в родном городе. Но там, где есть время, есть и конец всему. Сколь ни тягостна жизнь, наступает час смерти; настал и день изгнания. Сципион собрался в дорогу на рассвете, чтобы следующую ночь провести как можно дальше от этого города.
Несмотря на то, что дата отъезда держалась в секрете, из-за чего даже вещи было решено отправить не вперед, а вслед хозяевам, плебс неким чутьем угадал, когда свершится столь ожидаемое всем государством событие, и необозримой толпою запрудил форум. Правда, сегодня народ вел себя тихо и изо всех сил таращил глаза на дверь дома Сципиона, совсем как несколько месяцев назад, в сравнительно недавний, но уже очень далекий день первой попытки осудить принцепса.
Увидев у входа толпу, Публий нахмурил и без того хмурое чело и решил молча пройти сквозь эту массу пышущих разрушительной энергией тел. Он уже занес ногу над ступенькой лестницы, ведущей вниз, но вдруг передумал, остановился на высоком пороге и, используя его в качестве трибуны, обратился к плебсу.
«Вы зачем столпились здесь! — резко крикнул он, словно новобранцам, в сутолоке боя потерявшим свое место в строю. — Жаждите в последний раз поглазеть на Сципиона Африканского? Ну что ж, торопитесь, больше вам такой возможности не представится. А может быть, хотите послушать меня? Так навострите уши! Уж, так и быть, подарю вам десяток ласковых слов, достойных дезертиров.
Я вас предупреждал, что вы ступили на гибельный путь, но вы не вняли предостережению, и вот результат: я бросаю вас. Да, я отрекся от вас, ибо вы безнадежны, вас уже нельзя вернуть к достойной жизни, а я не берусь за безнадежные дела. Барахтайтесь в болоте собственных пороков, коли не нашли в себе силы подняться вслед за мною к высотам римского духа, служите рабски злу, как олицетворенному в ваших нынешних кумирах, так и сидящему в каждом из вас, пожирайте друг друга и самих себя на потеху побежденным вашими отцами народам. Да, мы победили всех врагов, а вас они, уже будучи побеждены нами, купили грудой серебра и подчинили прихоти вещей. Вот уж поистине вы обрели диковинное рабство! Прежде слабые служили сильным, а теперь вы, рожденные сильными, сделались рабами… нет, даже не слабых, а вовсе мертвых предметов, вы стали рабами вещей. Уж какие вам после этого Сципионы! Для вас сегодня и Теренций Варрон слишком велик!
