Луций встретил брата недружелюбно. Его, как и Публия, с утра донимали злобными выкриками, и это создало мрачный фон для осмысления безрадостных событий последнего времени. Но в отличие от Публия Луцию было проще концентрировать свой гнев, и, будучи доведен до отчаянья беспрестанными преследованиями, он пришел к выводу, что во всех его бедах виноват брат. «Не будь Публия с его непомерной славой, заставляющей злобствовать и завидовать весь мир, меня бы никто не трогал», — целый день твердил себе Луций, и не без оснований, поскольку в принятом им гипотетическом случае, ему действительно жилось бы проще, тем более, что, не будь Африканского, он и сам не стал бы Азиатским. Впрочем, последнее соображение в его голову не приходило. Он привык быть Азиатским и против этого ничуть не возражал, а возражал только против Африканского. Об этом он и поведал, кстати, а может быть, наоборот, некстати заявившемуся брату.
Публий попытался его успокоить. Он стал уверять Луция, что в этом году его больше никто не посмеет беспокоить, а весною при новых магистратах они обратятся к народу с апелляцией, и все встанет на свои места. Однако Луций продолжал нервничать и упрекать Публия в том, что из-за него никому из его близких нет жизни. Тогда Публий грустно посмотрел на брата и ушел восвояси. С его удалением на Луция вновь обрушился шквал проклятий, изрыгаемых дежурившей у входа толпой.
Подобная картина наблюдалась и в других местах, где появлялся Сципион Африканский. Повсюду шумел катоновский плебс, и все друзья принцепса, устав от неблагодарной борьбы с завистью и ненавистью, тяготились своим знаменитым товарищем, ставшим объектом гражданского раздора. Так или иначе они давали ему это понять и старались поскорее отделаться от него.
Итак, в Риме вызревало мнение, что если бы не существовало Сципиона Африканского, то всем было бы лучше. В самом деле, зачем теперь римлянам Сципион? Весь цивилизованный мир частью покорен, частью усмирен, серьезных врагов не осталось, могущественнейшие цари состязаются друг с другом за благорасположение победоносного народа, некогда страшный Ганнибал превратился в изгнанника и флибустьера, ради пропитания и крова продающего полководческий талант азиатским царькам. На Рим снизошло небесное умиротворение. После многовековой бурной жизни, наполненной борьбою и страстью, государство наконец-то достигло вершины и получило возможность перейти к спокойному существованию. Отведав иноземной роскоши, римляне почувствовали вкус к физическим наслаждениям. Добыча триумфаторов завалила город всевозможными предметами потребления. Отныне римлянам не нужно, да и некогда было производить, они едва успевали потреблять. Вместе с изменившимся образом жизни пришлось адаптироваться к новым условиям и сознанию людей. Мораль стала претерпевать трансформацию. Традиционный аскетизм сегодня мешал римлянам вкушать телесные удовольствия, а потому утратил социальный престиж. Духовные радости являются следствием самореализации личности, потому ориентация на духовные ценности порождает энергию созидания, тогда как телесные — возникают в результате потребления, и производство в этих условиях становится подневольным. В силу обвального характера обогащения, римлянам пришлось срочно умертвить душу ради торжества чрева. Благодаря этому они на некоторое время обрели иллюзию простого, всем понятного счастья и смачно хрустели челюстями, с самодовольством прислушиваясь к урчанию сытого брюха. Однако переход на иные ценности не принес людям покоя, а, наоборот, вызвал более ожесточенное соперничество, причем сделал его порочным. Если прежде люди стремились превзойти друг друга в благодеяниях для своего народа, то есть в подвигах во имя Отечества, то теперь каждый старался как можно и как нельзя больше присвоить себе в ущерб окружающим. Каков сарказм! Народ стал ценить не тех сограждан, которые вели его к победам и расширяли сферу жизнедеятельности государства, а тех, кто успешнее других его обирал. Изменились и пути достижения цели. Раньше, чтобы добиться уважения соотечественников, надо было взрастить в себе доблесть и развить положительные способности, ибо слава не приемлет лжи, но зато богатство неразборчиво, как шлюха, и отдается всякому, кто не побрезгует им, оно не требует от своего хозяина иных достоинств, кроме загребущих рук. В том принципиальное отличие качественных факторов престижа от количественных: первые — растят человека, а последние — только его имущество при полном безразличии к самому человеку. Безликость количественных показателей, кроме того, создает широкую базу для преступлений внутри общины, то есть для присвоения плодов чужой жизни, а по сути — для присвоения в том или ином объеме самой жизни сограждан. При таких правилах игры люди очень быстро понимают, что не стоит стремиться добывать богатство законным способом, потому как гораздо проще получить его в обход законов. Отсюда следуют соответствующие задачи нового воспитания. Между тем и само законодательство трансформируется, приспосабливаясь к видоизменившимся общественным отношениям.
Но все это предстояло познать римлянам в будущем. А пока они захлебывались потреблением, с наслаждением утопая в болоте роскоши, забыв, кто они и зачем явились на свет. Сципион же был осколком их прежней жизни и, подобно флагу на торчащей из воды мачте затонувшего корабля, напоминал им об их былой доблести. Он нарушал обывательский сон, самим своим существованием будоражил память, пробуждал в людских душах голос совести и долга, более того, имел бестактность в открытую говорить согражданам об их измельчании, о позоре перед отцами и дедами и о гибельности будущего. «Нет — Сципиону! Пусть он сгинет в беспокойном прошлом вместе со своими подвигами! — кричали обыватели. — Он препятствует нам идти к благам тихой жизни, он сковывает нас, мешает нашей свободе! Не хотим равняться на Сципионов, нам легче и сытнее с Катонами, а будущее нас не волнует, потому как на наш век хватит богатств, завоеванных отцами и дедами!» Так в массе плебса все более утверждалось мнение, что Сципион стал слишком велик для нынешнего Рима, а потому должен избавить сограждан от своего непомерного, непосильного их одряхлевшим душам авторитета.
Каких только парадоксов не сочинит циничная насмешница судьба в желании потешиться и развеять скуку своего вечного существования. Когда Катон боролся со славой Сципиона, пытался опорочить его, унизить, он потерпел крах, но зато преуспел, развернув кампанию по безмерному возвышению противника. Ему не удалось преуменьшить значение Сципиона для Рима, тогда он его преувеличил настолько, что вывел за пределы общества и тем самым отстранил образ Сципиона от людей. Конечно, Порций не сам создавал эти настроения. Как талантливый, но не гениальный политик, он лишь улавливал существующие тенденции и, расставляя акценты, выгодные для себя — стимулировал, а неблагоприятные — затушевывал.
В отличие от одуревших во хмелю триумфальных пиршеств простолюдинов, с пеной у рта кричащих, что они, римляне, не хотят больше быть римлянами, а потому им не требуются истинно римские лидеры, сплоченный класс торгово-финансовой олигархии отлично сознавал собственные нужды и имел ясную цель — свержение древней аристократии. Поэтому направляемая ими политика оппозиционных сил при внешнем сумбуре по существу проводилась последовательно и логично.
Однако силы Сципиона тоже были весьма значительны, тем более, что при угрозе широкого наступления олигархии теоретически становилось возможным объединение нобилей различных партий. Но группировка Сципиона имела ориентацию на внешнюю политику и в существующем виде не была готова к назревавшей гражданской войне. Вдобавок к этому, персональный характер преследований лидеров аристократии замутнял картину разворачивающихся событий перипетиями личных связей и отношений, вносил раскол в ряды нобилитета. Многие видные сенаторы были рады падению Сципиона, поскольку им надоело находиться на вторых ролях, а сам Сципион не желал поднимать одну половину граждан на борьбу с другой половиной для отстаивания будто бы своих личных интересов, собственного авторитета.
