Манлию Вольсону триумф достался еще дороже, причем в прямом смысле этого слова. С разоблачением его позорной для римлянина деятельности в Азии и с критикой халатности, приведшей к поражению от фракийцев, выступили почти все сенатские легаты, находившиеся с ним в провинции. Длинными оправданиями Манлий затянул обсуждение до вечера. А ночью его родственники и друзья без устали носили по городу груды сирийской добычи, распределяя ее по домам наиболее современно настроенных сенаторов. Золотые гири повисли на языках отцов города, одним они притиснули их к зубам, и те замолкли, а другим, наоборот, оттянули до пола, и они сделались говорливы, как Катон. В результате, на следующий день в Курии раздавались совсем иные речи, и, к изумлению Здравого Смысла, Справедливости и Чести — реальных богов древнего Рима — поведение Манлия было одобрено, и он получил триумф. Правда, в это время грянули такие события, что перепуганный Вольсон залег на Марсовом поле и до конца года не смел показать носа в городе.
Дело, потрясшее устои Вечного города, стало высшим достижением творчества Катона наряду с грудой медяков, накопленной им за восемьдесят пять лет скаредной жизни. Порций уже задолго до этого сделал важное открытие, что зло, если его использовать с умом, есть то же самое добро. В свете такого прозрения он обнаружил в отрицательной энергии масс мощный двигатель политики. Возможно ли найти более эффективное оружие против доблести, чем праведный гнев народа на службе у расчетливой ненависти выскочки? Тогда более действенного оружия не существовало, поскольку деньги, содержащие в себе боль и труды не одного, а многих поколений народа, еще не имели нынешней власти.
Катон и его многочисленная партия сенатских низов и верхов всадничества, вскормленных иноземными богатствами, создававшая в последние годы мощный подпор нобилям, теперь перешла в открытое наступление, чтобы окончательно сломить господство старой военно-землевладельческой аристократии и занять ее место, установить собственную власть, то есть господство торгово-финансовой олигархии.
Низвергнуть нобилей не представлялось возможным, пока не был уничтожен Сципион. И Катон, никогда не боявшийся трудностей, вплотную подступил к исполнению мечты всей своей сознательной жизни. Теперь его личная ненависть наконец-то получила мощную поддержку в лице низкородных сенаторов и богатых всадников, коим засилие знати мешало продвигаться к вершинам государства. С их помощью Порций принялся ковать выгодное ему общественное мнение.
Народ, раздраженный дисгармонией общества, абсурдностью ситуации, когда с притоком в государство несметных сокровищ большинство людей нищает, содержал в себе огромный потенциал, который можно было использовать как для созидания, так и для разрушения. Если вооружить его идеей, начнется восхождение, если ему навязать антиидею, он превратится в толпу, в свирепого зверя, алчущего крови.
Порция устраивал второй вариант. И вот множество ораторов Катоновой выучки выплеснуло на уши сограждан потоки изощренной критики сложившейся в государстве обстановки. Подогревая возмущение, они пока не называли врага в открытую. И, лишь доведя всеобщее недовольство до кипения, стали разливать народный гнев в заранее заготовленные формы.
Конечно же, во всем были виноваты нобили. За иллюстрациями их порочности и вредоносности далеко ходить не приходилось. Достаточно было указать на богатый дом Сципиона, расположенный тут же, у форума, на возвышающиеся по склону Палатина особняки других аристократов, чтобы вызвать справедливое негодование простых людей. Правда, нобили, выросшие из племенных вождей древности, издавна по материальному положению выделялись в своей общине, а потому логично было предположить, что зло, захлестнувшее государство только в последние пятнадцать лет, вызвано другими причинами. Но где уж тут предполагать, когда тебя душит гнев! Кричащий человек не размышляет. О том, что богатство неотделимо от бедности так же, как аверс монеты от ее реверса, тоже никто не задумывался. Никому не приходило в голову задаться вопросом, почему в прошлые времена Цинцинат самолично ходил за плугом и считал себя богачом, а ныне горожанин живет за счет труда рабов или ограбленных иноземцев, но называет себя нищим. Людям, поднявшим всю эту шумиху, невыгодно было знание того, что возмущающее всех искажение в государственный порядок внесено не наследственными латифундиями нобилей, а их собственными незаслуженными богатствами, что богатым можно быть лишь по отношению к бедному и наоборот, что нет богатства и бедности вообще, и в абсолютном виде необходимый материальный уровень жизни определяется только его достаточностью для обеспечения биологического существования; им было невыгодно, чтобы это знали, и потому этого никто не знал, и люди оперировали в бесчисленных спорах лишь словами, но не понятиями.
К Сципионам враги начали подбираться издалека. Чуть ли не целый год длились празднества по случаю победы над Антиохом, которые сопровождались раздачей подарков и массовыми угощениями. И чуть ли не целый год сытый народ славил Сципионов. А когда эта река азиатского изобилия иссякла, стали стихать и похвалы покорителям Сирии. Образовавшуюся паузу решили заполнить Катоновы питомцы. Они принялись аккуратно нашептывать плебсу, что угощений и торжеств могло быть гораздо больше. Встречая недоуменные взоры, мастера интриги делали туманные намеки на будто бы особые обстоятельства освобождения из плена сына Сципиона Африканского и многозначительно замолкали. Простолюдины ничего не понимали, но постепенно утверждались во мнении, что дело тут нечисто. Поэтому, когда на следующем витке грандиозной сплетни возникли разговоры об уступках Антиоху со стороны Сципионов в качестве выкупа за неосторожного юношу, уже мало кто из обывателей этому удивился. Заронив в умы сограждан ядовитые подозрения, катоновцы прервали раскручивание данной темы. Дальнейшее нагнетание страстей вокруг будто бы бесчестного поступка Сципионов, граничащего с государственной изменой, неизбежно пришло бы в противоречие с общественным мнением об этих людях, а потому тиграм и шакалам пропаганды следовало сначала основательно очернить их репутацию в целом, доказать, что они никогда и не были порядочными гражданами. Из-под многолетнего слоя времени на свет были извлечены давние истории о солдатском мятеже в Сукроне, о бесчинствах в Локрах, о Племинии, о разгульной жизни Публия Сципиона в Сиракузах, после которой он, правда, в два года разгромил Африку. В ход опять были пущены конъюнктурные стишки Невия о развратнике Сципионе, которого отец за шиворот стаскивал с разбитных красоток. На злобу дня создавались и новые произведения искусства, оформленные как исторические труды о войне с Антиохом. В этих опусах всячески порочились оба полководца, а ведущая роль отводилась кому-либо из легатов, чаще всего - Домицию. Луций Сципион изображался бездарностью, лишенной самых элементарных для римского аристократа военных знаний. Заказы на эту литературу обычно выполнялись пронырливыми греческими риторами, каковые, не имея четких представлений о римских порядках, в угаре угодливого служения хозяевам, допускали такие абсурдные фразы, как: «Домиций дал бой Антиоху», «Домиций поставил в центре консула, а сам расположился на правом фланге». Ни одного консула, каким бы он ни был, хоть столь же презренным, как Теренций Варрон, никто не мог где-то поставить, не говоря уж о том, что в те времена у римлян центром всегда командовал сам полководец. Такое низкопробное злопыхательство редко находило себе подходящего потребителя, но, как известно, вода камень точит, а ползучая ненависть, плескающая яд из-за угла, для доблести пострашнее воды. Гораздо тоньше был построен труд самого Катона, в котором Сципионы не подвергались публичному шельмованию, более того, они не упоминались вовсе, а субъектом исторических событий изображался народ и только народ. Это выглядело изысканной лестью толпе и внушало обывателям мысль, что они важнее всяких Сципионов, являющихся всего лишь нахлебниками их славы. Любопытно, что величайший поэт эпохи Квинт Энний в тот период был предан забвению, ибо в эпопее о Пунической войне показал Публия Сципиона как конструктора победы, идейного, политического и военного вождя Отечества, как гения Рима.
