— Раньше так не красили, а теперь и для наших полей стали красить, — сказал Нефедов. — Как тебе?

Это ей было все равно, и Вера не ответила.

Разные машины попались им в конце первой же аллеи, на выставочной площадке, для которой не хватало навеса. Машины выползали из-под него, в снежные просторы на своих маленьких и больших колесах, выбредали на высоких, голенастых ногах.

— Это дренажные, для осушения болот. Видишь какие? Как цапли. Моей здесь еще нет...

— Пропади она пропадом, — сказала Вера.

По узкой колее, навстречу, электротягач волок вагонетки с металлическими болванками, пришлось переждать. И пока стояли, напротив, в окнах обширного корпуса, вспыхивали огни.

— Это кузнечный. По металлу уже не бьют. А раскаляют его электричеством и...

— Чихать мне на него! — перебила Вера.

— Редкий цех! Японцы приезжали смотреть.

— И на японцев чихать!

Двое мужчин, занятых своей беседой, шагали мимо, один махнул рукой и крикнул:

— Охрименко тебя ищет!

— Слышишь, Охрименко! А зачем?

— И на Охрименко чихать! — сказала Вера.

А Нефедов только замотал головой:

— Ну, ты даешь!

К своему удивлению, он чувствовал себя если не легко, то облегченно, наверно потому, что ничего не мог сделать, поправить, например остановить Веру. Она смело шла напропалую, будто лучше его знала здесь все дорожки, а он боялся дотронуться до ее локтя.

В его цехе, где он работал каждый день и куда привел свою жену, машин, новорожденных, еще не ходивших по земле и не знавших ее запахов, набилось столько, словно они собрались сюда на свой новогодний бал, до которого оставалось меньше неделя. И людей было немало, в основном молодых. Вера бегала вокруг взбудораженными глазами:

— Где Нерсесян?

А Нефедов опять глядел на тесные ряды машин.

— Его здесь нет... Видишь, раскрасили, как на выставку! Но это серийные. Не веришь?

— Ты мне зубы не заговаривай. Давай Нерсесяна! — сдерживая дыхание, прошептала Вера и, увидев телефон за стеклянной перегородкой, потребовала: — Звони в завком!

— Сейчас, — сказал Нефедов, однако, потоптавшись, трусцой бросился в другой угол.

Вера рванулась за ним и остановилась. Ужасающе низко и опасно, как казалось непривычному глазу, над головой качался тяжелый корпус — сплошное железо. Его удерживали цепи, приделанные к тележке, перемещавшейся на рельсах под потолком. Корпус покачивался, и цепи хрустели...

Вера попятилась, прижалась к стене, но привстала на цыпочки, вытянулась и отсюда увидела странный агрегат в том месте, куда удрал муж, которого она сейчас презирала, как самого несолидного мальчишку, согласившегося быть взрослым человеком. Агрегат был с длинным контейнером, рычагами, воронками, ножами, торчащими впереди, вроде кинжалов, занесенных для удара, и Юрий, сменив пальто на халат, слушал Охрименко и кивал ему, а потом полез под ножи, а Охрименко, петляя между другими машинами, стал пробираться сюда, в сторону Веры. Шел, низко опустив веки, точно с закрытыми глазами. У него был такой вид, будто он спал на ходу. Однако, увидев Веру, остановился и сказал ей:

— Здравствуйте... К мужу? Юра! — но голос его безнадежно утонул в лязге, и он поймал за плечо пробегавшего юношу. — Нефедова! А сам закрепи понадежней гайки на регуляторах.

— Я их на гроверы поставил!

— Можно и на шплинты, — прикрикнул Охрименко. Голос его звучал без всякого выражения, и Вера спросила:

— Измотались?

— Отдохнем, — улыбнулся он, — и увидим небо в алмазах.

А Вера вцепилась в подошедшего мужа:

— Сведи меня с Нерсесяном! Сейчас же! Слышишь?

Ей не нужны были алмазы. Ей требовался Нерсесян.

— Слышу, слышу!

За стеклянную перегородку, где прятался от непрерывного шума телефон, он шагнул после Веры, показал ей на алюминиевую табуретку и придвинул аппарат к себе. Затаив вздох, Юрий Евгеньевич не сразу набрал короткий номер.

— Товарищ Нерсесян? Это Нефедов говорит... — сказал он, и Вера пригнулась ближе, чтобы слышать ответы, но до нее долетали только невнятные, рокочущие звуки. — Некогда мне здороваться! А может, и не хочу. Хватит! Почему? Потому что мне квартира нужна! У меня сын, жена, бабушка. Все ждем!. Было терпенье, да все вышло! — крикнул он что есть силы, зажал трубку ладонью и покосился на жену: — Сволочизм какой-то! — и повторил в трубку: — Да, да, да, товарищ Нерсесян! Сволочизм! Слышите?

— Слышу, слышу... — раздалось сзади, за спиной Нефедова, из-за отъехавшей на свое законное расстояние двери.

Голос был насмешливый, с заразительным армянским акцентом, Вера оглянулась и увидела невысокого, полного мужчину с пенящейся вокруг плешивой головы шевелюрой. Он улыбался влажными губами, обнажая веселые белые зубы. Его большие библейские глаза блестели. Перешагнув за отгородку, он протянул Вере руку:

— Нерсесян! — и сказал Нефедову, который, не попадая на рычаги, как слепой, положил бормочущую телефонную трубку. — А ты, оказывается, авантюрист какой-то! На кого ты так кричал, герой?

Вере стало вдруг нестерпимо стыдно. Она покраснела, взялась за горло, сглотнула комок.

— Герой! — не сразу крикнула и она мужу и бежала — вон из цеха, не откликаясь на его зовы.

Нефедов смотрел вслед ей беспомощными глазами и водил рукой по груди, стараясь найти в ней сердце. Сел на алюминиевую табуретку, где только что сидела Вера.

— А-ва-антюрист! — повторил Нерсесян.

— Вы пришли специально, чтобы это мне сказать?

— Нет! — рассмеялся Нерсесян губами, глазами, плечами, дрожащей, как на ветру, шевелюрой, словно весь он состоял из смеха. — Я пришел посмотреть вашу машину. А это кто? Жена?

— Жена.

— Тоже машиной интересовалась?

— Конечно.

И больше не разговаривали, пока не остановились у свеклопосадочного агрегата, и Нерсесян застыл в ожидании.

— Раньше мяла, — скучно сказал Нефедов, — а теперь не мнет.

— Это я в бумагах читал, — поклонился Нерсесян. — Покажи, что сделано.

— А поймете?

Теперь Нерсесян зарычал, как тигр:

— Я не первый год на заводе!

И Юрий Евгеньевич тронул острые ножи, выстроившиеся в длинный ряд, остриями вниз.

— Это рыхлители. Мы их удлинили. Перестало мять снизу, так как посадочное гнездо углубилось. И вот... — он повернул к глазам Нерсесяна одну воронку, завершавшуюся трубкой, в которой ходил рычаг толкателя. — На пятку толкателей поставили накладку из мягкой резины. Перестало мять сверху.

— Неужели нельзя было сделать эти простые мелочи сразу? — Нерсесян брезгливо тронул резиновую лепешку ногтем.

— Во-первых, — сказал Нефедов, — группа Охрименко сдавала одну за другой пять машин. Четыре сдала, а это последняя. Во-вторых, мы искали... Все становится простой мелочью, когда найдешь...

— А стоило ли подписывать дефектный акт в совхозе? Машину сделали!

— Потому и сделали, что подписал. Теперь будет машина, а жалоб не будет. И переделок.

— Странный ты какой-то, — Нерсесян повертел головой и усмехнулся. — Есть в-третьих?

— Есть. Грешно, товарищ Нерсесян, такому крупному руководителю, как вы, например, недооценивать мелочи. Все на свете зависит от них, да!

— Кто это сказал?

— Классики.

— Какие?

— Как художественной, так и научной литературы. Спица в колесе в наш век — мелочь?

— А что — нет? Конечно, мелочь, — подтвердил Нерсесян сердясь.

— Сейчас и само колесо — мелочь! — почему-то грустно вздохнул Нефедов, — Привычная штучка! А когда-то... его не было! Представляете себе? Мир жил без колеса. Никто его не видел. Но... Человечеству потребовалось ходить быстрее, и оно изобрело колесо, совсем не похожее на ногу. Это слова одного французского поэта...

— Слушай, — рассердился Нерсесян, — ты меня не запутывай! Колесо — это колесо, нога — это нога, а тут, понимаешь, резинка — в космический век! Ты еще стихи о ней напиши!

— Я, собственно... — скромно сказал Нефедов и не договорил, а Нерсесян ушел, качая на ходу головой, чем, похоже, еще продолжал выражать свое сердитое удивление.