— Да вот... Иногда пытаюсь ночью работать...

— Твой поступок удивил меня! А это — настоящая помощь. Ах, если бы все вот так. А я ведь думал — опытный хитрец!

Директор все же саданул по стеклу еще раз, ручка выпрыгнула из прибора, покатилась и стукнулась об пол, а он вскочил:

— Когда твой поезд? Возьмешь мой газик. — Выйдя из-за стола, он с чувством потряс нефедовскую руку и оглядел с головы до ног: — Нет! Забавный ты! Счастливо!

Нефедов проснулся в узком номере районной гостиницы от свирепого воя, поднятого за дверью. Он вытер холодный пот на лбу и, подшлепав к двери, приоткрыл ее.

Гостиничная уборщица, тощая женщина в тапках на босу ногу, чистила пылесосом дорожку, застилавшую коридор. Папироска, гвоздиком торчавшая из-под ее носа, вовсю чадила. Время от времени уборщица поддергивала к себе зверски воющий пылесос, ухватившись за длинную кишку, вырывающуюся из ее рук, и перекрикивалась с подругой, которая в самом конце коридора Крутила тряпку по окопному стеклу.

— Что вы делаете? — спросил Нефедов.

Тощая женщина вскользь глянула на него и опять крикнула подруге:

— Я же говорила, сейчас повылазят. Полюбуйся!

Нефедов потупился и сказал виновато:

— Люди спят...

— Ну и спали бы себе на здоровье! Успеете нашастаться еще!

Но сон больше не приходил, в голове выло.

В номере был шкаф с зеркальной дверью, круглый стол с неподъемной на вид пепельницей, пятнистым графином и двумя стаканами на подносе, две кровати...

Во второй, стоящей впритык к шкафу, кто-то спал. Одежда была небрежно брошена на стул. С чувством позднего раскаяния Нефедов прикусил язык, ругая себя, что не сразу заметил соседа и мог разбудить его своим неурочным «шастаньем», а к пылесосу местные постояльцы, видно, привыкли.

Сосед спал крепко и смешно, натянув на голову полпростыни, а снизу высунув из-под нее волосатые ноги. Но когда Нефедов еще раз посмотрел на него, то увидел, что, размотав простыню, сосед освободил пол-лица. Глаз у него был лихой и скорее любопытствующий, чем раздраженный.

— Ночью приехали? — спросил Нефедов. — Я ложился, вас не было...

Сосед молча закрылся простыней и повернулся к стенке. Жаль, не удалось пообщаться, развеяться. Нефедов полежал еще немного и вдруг пробормотал:

— Ах, черт!

— Проспал?

— Нет.

— А чего?

Сосед размотался и оказался молодым парнем с требовательным интересом ко всему на свете.

— Командировочное не отметил в совхозе! Прибытие-то зафиксировано, а вот отъезд...

— А вернуться?

— Автобус туда уходит рано утром, а назад приходит вечером. Поезд домой в полдень... Раз в сутки. Прозеваю...

— Ну, пришлепни здесь печать! И всего делов!

— Спасибо за идею, — обрадовался Нефедов. — А отметят?

— Люди везде есть.

И Нефедов торопливо начал одеваться.

— Пиджак оставь, — сказал сосед. — Жарко!

— Большое спасибо, — еще раз поблагодарил Нефедов и вышел без пиджака, улыбнувшись на прощанье курносому и моложавому соседу.

Пылесос все выл, даже на улице было слышно.

Стояли последние дни августа, и духота не упала за ночь. Правильно, что командировочное переложил в задний карман брюк и остался в тенниске, немного мальчишеской, оттопыренной не по возрасту внушительным животом, зато легкой...

Привокзальные площади везде начинают жить рано. От столовки толстая женщина катила на перрон мармитку с пирожками. Нефедов хотел купить и съесть один, остановил женщину, но даром перерыл карманы брюк.

— Простите. Деньги в пиджаке оставил. Вот — только три копейки...

Женщина молча покатила мармитку дальше.

Па той стороне площади открылся киоск «Союзпечати», Нефедов купил газету и обнаружил, что сегодня воскресенье.

— У, черт! — сказал он еще раз, сердясь, что дни перепутались за это время, и уточнил у продавщицы: — Нынче что — воскресенье?

— Воскресенье — день веселья! — ответила та.

— И все закрыто?

— А как же!

Конечно, можно было послать удостоверение в совхоз по почте, директор отметит. Но вдруг — потеряется при пересылке? А жалко...

И он побрел по центральной (и единственной) улице райцентра, этих Ливен или Ливн, как их лучше называть, ища глазами: может, где-нибудь все же открыто что-нибудь? От улицы убегали закоулки, в одну сторону — к скошенному полю, где, махая хвостами, тянулось стадо, а в другую — к реке, где гортанно кричали гуси. Вероятно, хозяйки — ранние работницы — уже полоскали белье и пугали их. Толпой перешли улицу другие гуси, спеша к реке, на зов сородичей. Разделив гусей на два батальона, загремели телеги — одна с яблоками в ящиках, другая — с разодетыми бабами, которые нарядились на воскресный базар и держали пузатые корзины на коленях. Одна озорно крикнула Нефедову с телеги:

— Не ослепни, дядя! — и кинула ему яблоко.

Нефедов помахал нм рукой, они запели, а он, деликатно поплевав на яблоко со всех сторон, вытер его носовым платком и вцепился зубами.

Яблоки оставили в воздухе короткий душистый след, тут же стертый керосиновым запахом, потому что косолапый керосинщик тянул навстречу белую лошадь с железной бочкой на мягких резиновых колесах. Он лениво мотал поднятой рукой с дребезжащим колокольчиком, повторяя в паузы:

— Кому налить? Налью! Керосинчику!

Керосинщик шел в кожаных штанах, в кепке с необычным помпоном, который при ближайшем рассмотрении оказался цветком по имени — золотой шар. Эти цветы перегибались через все штакетники слева и справа.

На скамейках у штакетников сидели старички, иногда со старухами. Бабушка в белой хустке молча смотрела на мир, а дед курил трубку. На другой стороне два местных интеллигента чинно разминулись, приподняв соломенные шляпы. Телевизионные антенны отстреливали солнце с черепичных крыш, как громоотводы. Все вокруг дышало блаженным покоем...

Нефедов пересчитал замки на учрежденческих дверях, увидел, что на учрежденческих окнах сомкнулись ставни, и сказал себе:

— Тэк-с, Юрии Евгеньевич...

Радость ждала Нефедова в самом конце проспекта. Там, за железной оградой, за травой, среди которой была вытоптана волейбольная площадка, краснело здание школы, и в открытом окне нижнего этажа Нефедов увидел крупную женскую голову, обвитую толстенной косой. Голова склонилась над столом.

В школе скребли полы, мыли стены, крашенные скучноватой масляной краской, и Нефедов принял людей, одетых в простое и грязное, за ремонтных рабочих. Но та самая женщина, которую он увидел в окне, директор школы, с улыбкой сказала, что это родители-энтузиасты заканчивают подготовку к учебному году. В будни-то все заняты!

— Похвально, — не преминул заметить Нефедов, приглядываясь к ней и убеждаясь, что у нее и правда все было крупное: коса, и щеки, и даже уши, и все остальное.

— Вы насчет приема? — спросила она.

— Да нет, — застеснялся он, — тут такое дело...

Женщина была перед ним добрая — на вид, и он рассказал, в чем дело, и попросил черкнуть ему отметку о том, что он убыл из Ливн и когда. Чья печать и подпись, для бухгалтера, наверно, все равно. Важно удостоверить факт.

— Печать у вас есть?

Женщина глянула на него, как на несмышленого ученика, и покачала головой:

— Печать-то у меня, конечно, есть, но поставить ее вам я не поставлю.

— Но почему же? — искренне удивился Нефедов. — Вот он я... Вы меня видите. Сижу, не где-то, а в Ливнях! Без обмана. Упустил за делом такой пустяк, как эта отметка. Помогите рассеянному человеку.

— Вы не рассеянный человек, — сказала директриса, — а странный.

— Но ведь это бесспорный факт, что я здесь, — не сдавался Нефедов, сдерживая себя, чтобы не вспыхнуть, и помня, что вспыльчивость на его глазах губила многих. — Был в совхозе, прибытие отмечено, вот. И бесспорный факт, что я отсюда уеду. Сегодня. Поезд через несколько часов. А вы отказываете. Почему?

— Потому что вы приехали не по нашей линии. — сказала директриса. — Если бы по нашей... А вы не по нашей!