Сзади послышались чьи-то бегущие шаги. Михаил Авдеевич оглянулся и увидел того самого парня, который испугал его на лестнице.

— Эй! Ты чего это так? Какая это тебе авария?

— Для смеха! — парень осклабился и снова скрылся — за железной дверцей.

А Михаил Авдеевич прижал руку к сердцу. Хорош смех! И туг же забыл о парне, потому что появились наконец Костя и обер, хозяин всех трех печек, огромных сооружений, трех «боевых» башен. Он и сам был огромен, не поскупились ни матушка, ни природа.

Обер отстранил рукой сутулого старика, прижался к «глазку» и скомандовал, чтобы пустили воду. Вероятно, перед «глазком», как пули, зачиркали капли, потому что он тотчас же распорядился громовым басом:

— Меняем!

А Костя где? Как растворился... Обер все взял в свои руки, будто мастера ни рядом не было, ни вообще на свете... Выбили клинья кувалдами, вставши в ряд, положили длинную пику с крюком на конце на шесть или семь плечей и начали расшатывать прохудившуюся фурму, выковыривая ее из стенки печи, как гнилой зуб из десны. На ручной тележке подвезли новую фурму. Крошечная по сравнению с домной, она ждала на полу и здесь казалась чудовищным механизмом, из которого во все стороны выпирали железные суставы...

Михаил Авдеевич, чтобы не быть никому помехой, сидел на металлическом ящике в углу площадки и слушал. По-прежнему раздавались скупые и точные распоряжения обер-мастера. А Костя, где же Костя-то? И Михаил Авдеевич увидел его: в ряду с пикой он стоял последним...

Бригада работала слаженно и молча. Все знали свое место и без просьб помогали друг другу. Время разделилось на мельчайшие дольки, и потеря одной из них, вырванных у огня, не допускалась. Он понял, чего не понимал всю жизнь, потому что не задумывался над этим: даже молчали из экономии времени. Ответственность объединяла, нет, роднила всех...

И старый горновой уже не думал о сыне, в нем росло щемящее чувство гордости за этот труд и людей, занятых им.

Крепкие руки подняли конический, как ракета, корпус фурмы, вложили в опустевший зев и сразу начали прикручивать болты и гайки. А Михаил Авдеевич мысленно подсказывал, командовал вместо Кости, которого так и не было заметно. На родной-то домне! Костя, Костя! Твоя же печь, твой огонь!

— Ба! Кого я вижу! Дядя Миша? Что это вы, сгорбились и сидите грустный, как под дождем?

— Так без дела... Это, если правду сказать, и загоняет в грусть-тоску... Глубже всего.

Он никак не мог разобрать, кому отвечает, потому что мешал туман в глазах. Кто же это перед ним, однако? Брюки, словно сейчас из-под утюга, со стрелкой, графитные хлопья (видно, был человек на выпуске у другой печки), как бабочки, сели на отвороты пиджака. Бадейкин встал, сказал вместо «здравствуйте»:

— Халат бы надели! — И вдруг узнал, откинулся, как для объятия, и руки распахнул: — Ва-ле-ра!

Они постояли миг и обнялись — еще бы чуток, и замялись, пропустили это влечение, такое человечное.

— Ва-ле-ра! Или как тебя теперь? — повторял старик.

— Валерий Викторович, — подсказал сосед, главный инженер завода, как тут же смекнул Михаил Авдеевич, хотя с ним не работал. На нем блестела черная кожаная куртка. Главный нового поколения, сам молодой, склонный, по рассказам, механизировать все вокруг, поставил в своем кабинете какие-то суперсовременные селекторы и вращающееся, тоже кожаное, как и куртка, кресло, за что уже получил от рабочих кличку: «Кожанка». В общем-то о нем отзывались неплохо, но подобострастие перед столичным начальством царапнуло Михаила Авдеевича, и даже сам Валера сказал:

— Кому Викторович, а вам, дядя Миша, на всю жизнь — Валерка. — И Валерий Викторович из министерства, он же Валера, когдатошний соседский мальчишка, у которого отец погиб на воине, повернулся к главному: — Михаил Авдеевич — мой крестный отец в металлургии. Прошу любить и жаловать.

— Ну, как ты, Валера? Детей много?

— Нет, дядя Миша. Женился, было такое дело, но сейчас бобылем живу.

— Весело.

— Не очень, честно говоря.

— Черт вас разберет, молодых, — в сердцах сказал Михаил Авдеевич. — Бросаете жен!

— Меня как раз сама бросила!

— За что?

— А я... работу свою бросить не мог. Пришлось ей выбирать.

— Не правилась ей твоя работа?

— Не нравилось, что уезжал надолго. То Бхилаи, то Хелуан. Помогал металлургию заводить то индусам, то арабам.

— Там, говорят, богатеют, машины покупают. Что ж она?

— Не это ее интересовало. Не тряпки, а муж! Такая женщина. Она сама неплохо зарабатывает. Оттого и со мной не ездила, архитектор, свои стройки... Дружно разошлись. На ее орбите уже образовался постоянный новый спутник, из той же мастерской.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Я насчет кауперов.

— Это Таня, Костина жена, она кауперами занимается. Костя!

Печь уже «пошла», велась загрузка, и Косте полагалось быть за пультом, в своей комнате, как в рубке, но он, видно, помощнику доверил, а сам появился здесь. Еще бы — Валера, интересно!

— Мои соседи, с Сиреневой, — улыбаясь объяснял довольный Валера главному, а тот тоже улыбался и кивал. И говорил:

— Ну, как же! Михаила Авдеевича мы помним и уважаем. Как раз сегодня новые витрины повесили в вестибюле...

— Полированные, как импортный гарнитур, — вставил Костя, но главный сделал вид, что не услышал, и договорил с той же улыбкой:

— В центре — исторический снимок, как вручают заводу знамя Государственного Комитета Обороны. А принимает как раз Михаил Авдеевич!

— А телефона у отца до сих пор нет, — снова вставил Костя. — Это не ради там престижа. На днях вызывали «скорую», пришлось дяде Афону как раз бежать к твоей маме, Валерий, хорошо, что рядом...

— Костя! — Михаил Авдеевич замахал руками, будто отбивался от роя пчел.

— Я увидел вас, товарищ главный, — заспешил Костя, — и выскочил, извините. Хотел к вам зайти, а тут вы сами. Все сказал. Извините, — и убежал за пульт.

Валера между тем помрачнел и распорядился:

— Заготовьте сегодня же нужную бумагу о телефоне.

— Конечно! — воскликнул главный. — Ко мне ни разу не обращались.

Бадейкин подумал — хорошо, что нет Кости, а то добавил бы, что обращались к предшественникам нынешнего начальства, и потянулся бы никому не нужный разговор.

— Почему — «скорая»? — спрашивал Валера. — Как чувствуете себя, дядя Миша?

— Вот же я, жив-здоров, — смеялся Михаил Авдеевич. — Ничего со мной не делается! И не сделается!

Порадовались этому.

— Пройдем на кауперы? — пригласил главный, и они попрощались, у всех были свои дела. Правда, Валера пообещал обязательно заглянуть в старый дом на Сиреневой, куда не раз забегал мальчишкой.

А Михаил Авдеевич, войдя в комнату, где во всю стену стоял пульт, приготовился окатить сына выговором, но сдержался. Тут были разные люди, газовщики, электрики, двое незнакомых. С выговором успеется, а пока неожиданно для себя он положил руку на плечо сына, сидевшего у приборов, и спросил:

— Ты где живешь?

— Во саду ли, в огороде, — весело ответил Костя. — А ты — живо домой, в постель! А то — позвоню врачу и отвезем в больницу.

И Михаил Авдеевич понял, что никакого разговора с сыном не получится, потому что глаза мастера вновь кинулись к стрелкам, стараясь поймать их все. А стало их, стрелок, куда больше, чем было раньше...

При уходе из цеха Михаил Авдеевич воровато огляделся и еще раз припал к «глазку». В печке вовсю бушевал огонь. Голубой, рыжий, фиолетовый, неуемный, он бесился за круглым стеклышком, космато свиваясь и наваливаясь на «глазок» изнутри, а то вдруг исчезая и загадочно уносясь куда-то...

Уже на заводской тропе Михаил Авдеевич назвал себя полным чудаком. Слишком горячее место выбрал для разговора!

И опять увидел цветы, на этот раз окружившие постамент, на котором чернели древняя тележка каталя и танкетка с бункером для руды. Как забыто и грустно стояли они, эти безрессорные повозки, отгремевшие свое и ставшие теперь памятниками прошлому. Как тихо они стояли!