Она стала ждать его вечерами, узнавать, вернулись ли рыбаки с моря, сидеть на крыльце. После шторма задождило, сыпал и сыпал густой моросящий дождь, капель не видно, а поднимешь лицо, и оно сразу становится мокрым. Большое небо сплошь затянуло словно бы одной тучей.

Она сидела на крыльце под огромным черным зонтом, заменявшим ей крышу, и слушала музыку. Рядом с ней, накрытый пластиковой клеенкой, играл маленький транзисторный приемник, подаренный младшим сыном. С сосен смыло свет большого голубого неба, и теперь они стали сочными и зелеными, вся округа позеленела, насколько хватал глаз, потому что сосны росли и во дворах, и на дюнах, схваченных их корнями и застывших вдоль берега, и дальше, где отдельные сосны скапливались в лес. Она уже ходила туда за черникой. Ей нравилось, что в лесу аккуратные дорожки, и к тому же так чисто, что они кажутся выметенными. И было в лесу не сыро, а сухо от песка.

В полдень с неба стянуло наконец тучу, ее длинный край лениво удалялся от моря, и вот уже на иглах сосен вспыхнули капли солнца. Они закололи глаза и с разноцветных лепестков флоксов и гладиолусов, с белых и красных мохнатых пучков гвоздики. Здесь любили цветы. Не скупясь, сажали их на сельском кладбище, за которым находили время смотреть, прибирая случайный сор и опавшие листья. Рассказывали, что раз в году, поздней осенью, в день поминовения усопших, на могилах всю ночь горели свечи. И это ей тоже нравилось.

— Мама!

— Эрик! Наконец-то!

Они встретились, как давние знакомые.

— Да подожди ты со своей рыбой. Заходи. Заходи в гости!

— Спасибо, мама. Как вытрем ноги? Сапоги вон, грязь. Правда?

— Ничего. Я положу тебе тряпку. Где ты пропадал?

— Где рыбак пропадает? В море. Не пропал!

— Нет, не пропал, — радовалась она. — Садись.

— А рыбу куда?

— Клади на стол.

Он уселся, табуретка под ним заскрипела и покосилась, мать постелила на стол свою клеенку с желтыми квадратиками, а он развязал внушительный узел.

— Это камбала. Вкусно жарить. Это — маленькая — салака. Тоже вкусно жарить. Еще вкусней коптить. Я тебе принесу копченую.

— Ой, куда мне? Этой хватит! Сколько тебе за нее?

Он посмотрел долгим взглядом, не переставая улыбаться.

— Зачем, мама? Я так принес. Мне денег не надо.

— Как не надо?

— Еще спросишь — я обижусь, уйду. И никогда не приду. Не надо, мама.

Она хотела сказать, что у нее есть деньги, но ничего не сказала, а вернулась из кухни с тарелкой щей. Эрик, осторожно согнувшись над ее кроватью, рассматривал фотографии с загнутыми уголками, приколотые к стене.

— Это кто? Внук это называется?

— Нет, правнук. На следующий год поеду провожать его в школу, повезу портфель.

— Ого!

— Да, большой уже.

— Хороший парень.

— Да... Красивый. Умный. Стихов знает много. Ему прочтут, а он уже запомнил, тут же повторяет.

— Ого!

— Ну а будет ли хорошим... вырастет — узнаем.

— А это, мама?

— Это мои дети.

— Все?

— Все мои. После войны съехались, снялись вместе.

— Порядок. Еще совсем молодые.

— Теперь уж нет... Садись, остынет. Любишь щи?

— Я щи люблю, — твердо сказал он и потряс в воздухе сжатым кулаком, уходя на кухню мыть руки, а когда попробовал, закрыл глаза, втянул голову в плечи и замычал от удовольствия: — Ма-ма! О-хо-хо! У нас так не умеют щи варить.

— Не хвали, а ешь. Нарочно хвалишь.

— Я — нарочно? Честное слово, нет. Честное слово, мама.

— На второе у меня только гречневая каша. Я мясом не увлекаюсь.

— С мясом у нас затруднения, — сказал Эрик, вытирая губы. — Коров держат для молока, и то не все. Мы рыбу ловим. Морской закон. Моря много, рыбы много. Давай камбалу пожарим?

— Так ее чистить надо!

— Я помогу.

Он надел ее фартук, выбрал нож поострей и стал быстро орудовать на кухонном столе, отрезая камбале голову, косо вспарывая брюшко и выгребая оттуда внутренности. Он хорошо промыл рыбу и сложил в эмалированную миску. Она тем временем снова развела огонь в плите, накалила сковородку, налила в нее масла.

— Наше море богатое, — говорил Эрик. — Зови сюда всех детей. Рыбы хватит.

— Рыбы-то хватит, — отвечала она, — а их не дозовешься. Заняты. Некогда. А всех вместе, наверное, никогда уж и не соберу. Разъехались кто куда. И много их у меня.

— А я один живу, — сказал Эрик, все так же улыбаясь.

Она положила камбалу на сковородку и выпрямилась.

— Совсем один?

— Мать с отцом немцы расстреляли. К ней фашист приставал, офицер. Отец хотел убить его, ударил этим... как зовут? Которым капусту рубят...

— Секачкой.

— Точно. Ударил секачкой, сильно ранил... Их вместе сразу увезли, расстреляли; не знаю, где лежат... Мне тогда было два года... Меня стал дедушка расти, — снова сбился он. — Кормил, и учил, и все... Он умер, когда я в армии служил.

— Дедушка?

Эрик кивнул головой, начавшей рано лысеть со лба, оттого и лоб казался таким высоким.

— Похоронили здесь. Сестра из Риги приезжала. Дедушку закопала и дом продала. Она думала, я сюда не вернусь. А я вернулся, мама.

— Родная сестра?

— Да-да, Гуна. Близко живет, а редко приезжает. Совсем не приезжает иногда целый год. А! — Эрик махнул рукой. — Мама! Камбала подгорит!

За столом он спросил, издалека посчитав пальцем ее детей из фотографии:

— Шесть?

— Шестеро. Целых шестеро, Эрик, — улыбнулась она.

— И все целые?

— Все. Слава богу.

— А папа?

— А вот папа у них погиб.

— На фронте?

— Нет, грузы везли на фронт. Папа у них был строгий и веселый. Придешь еще, я тебе о нем расскажу, послушаешь, если будет интересно. Такие люди редко встречаются. Таких теперь не найти... Ох, как он меня ревновал! Не приведи, господи! Я красивой была.

— Отдай за меня дочку, — сказал Эрик, вставая, и показал на карточке пальцем, какую. — Отдашь?

— Отдала бы! Да она давно замужем. Четверо ребят. Муж хороший, можно сказать, но грешит этим, — мать провела себе по морщинистой шее. — Я не против, мужчина может и выпить. Иначе какой же это мужчина?

— Хорошо говоришь, мама. Я запомню. Свейки! Прощай!

— Ты куда сейчас?

— Спать. На эту ночь в море идем. Шторм помешал, надо план делать.

— А где ты живешь?

— Квартирант. Как дачник. Комната есть.

— Что же ты не женишься?

— Комната есть, девушки нет! Была одна — далеко. Сюда звал — не поехала, к себе звала — я не поехал.

— Значит, не любил. И она не любила. А любили — съехались бы, нашли себе место.

— Твоя правда, мама. Наверно, так. Ты умная.

— Да ну! Не про меня речь. Есть же здесь хорошие девушки?

— Одна хотела. И ее старики хотели. У них свой дом.

— Ну?

— Я не хотел. Зачем мне дом? Я себе свой дом буду строить, уже получил участок. Построю — тогда женюсь.

— Ну вот! А говоришь, денег тебе не надо!

— Надо и не надо, — сказал Эрик, надевая ладную морскую фуражку. — Я деньги не люблю. Помогут друзья-товарищи. Я сам сложу дом лучше всех. Меня дедушка учил. Приедешь через два года, пущу тебя жить. Маме будет комната бесплатно. Приедешь?

— Конечно, приеду. Как же! В свою комнату! Я к тебе и на свадьбу прикачу.

— Будешь, как мама, за столом сидеть! Самая главная!

И они опять рассмеялись, легко и счастливо. Он ушел, а она все еще думала: прекрасный мальчик! И что за дурочка не поехала сюда к нему? Не умеют людей разглядывать. Нос видят: тот курносый, тот длинноносый. Модный костюм видят: этот — да, тот — нет. А Эрик — душа. Отчего так трудно сходятся люди? Каждый о себе думает, а надо бы друг о друге. Спроси ее — она не знает, есть ли другие дороги к счастью.

В сумерках, а иногда и затемно, возвращаясь с моря, Эрик часто заходил к ней, и она кормила его свежей рыбой или свежим творогом со сметаной, иногда они так засиживались, рассказывая друг другу о себе, что он засыпал за столом. Тогда она с несмелой улыбкой качала его за плечо и провожала домой, чтобы уснуть спокойной. Ранним утром под ее распахнутым окошком, бывало, слышалось: