Промучившись свои восемь часов, он еще не мог свалиться на койку и отдохнуть: стол в каюте был завален грязной посудой. Трюмный шел в камбуз за горячей водой. По пути ветер наполовину расплескивал ее, а оставшаяся вода остывала, и в ней нельзя было отмыть жирную посуду. Так проходил час. А каюта все оставалась неподметенной и ламповое стекло закопченным, как труба. Только убрав все, трюмный мог отдохнуть.

За иллюминаторами плескалась вода, временами волны с силой ударялись о борт парохода. Через несколько часов товарищ тряс трюмного за плечо — снова надо было вставать. Он знал, что его ожидает, предвидел до последней мелочи все предстоящие мучения. Тяжело вздохнув, как осужденный, спускался он вниз, к топкам.

Волдис, к явному неудовольствию товарищей, не страдал морской болезнью, аппетит у него был великолепный, но все же он уставал и, кончив долгую вахту, чувствовал себя совсем разбитым. Поэтому он удивлялся выносливости Гинтера: тот вторые сутки ничего не ел и все же держался на ногах, с нечеловеческими усилиями выполняя свои обязанности.

Однажды, пронося в темноте в камбуз кофейник, Волдис увидел стоявшего у ручной лебедки Гинтера. Опустив голову, тот беспомощно прислонился к прохладной вентиляционной трубе. Когда снизу раздавался крик: «Поднимай!» — он, вздрагивая, как собака, которую собираются ударить, с отчаянием крутил обессилевшими руками рукоятку лебедки, вытаскивал ведро с золой. Нести его уже не хватало сил, поэтому он толкал его перед собой по палубе, а добравшись до мусорного рукава, с трудом поднимал ведро. Это была мука, это было все что угодно, но только не работа… Но за нее кормили и платили семьдесят латов в месяц.

Однажды Гинтер спустился в котельное отделение сменить Волдиса и заявил, что он не в состоянии работать:

— Пусть делают, что хотят, я больше не могу этого выдержать.

— Тогда иди к механику и скажи, чтобы подыскали кого-нибудь на твое место, — сказал Зейферт, стоявший на вахте с Блавом. Нам нельзя оставаться без трюмного.

Он был довольно самоуверен, этот длинноусый Зейферт. Однако позже Волдис застал и его у борта корчащимся от приступа морской болезни.

— Я, кажется, подавился! — сказал он тогда и в сердцах проклинал застрявшую кость. Но это была отнюдь не кость.

Сегодня он проворчал в присутствии Гинтера:

— И зачем только люди пускаются в плавание, если не могут переносить моря?

Гинтер ушел, пошатываясь, как пьяный. Голова кружилась, словно в тяжелом похмелье, и у него не хватило даже сил закрыть дверь машинного отделения, которая от качки с силой стучала о стену.

— Механик, я не в состоянии работать… — еле проговорил он.

Механик, надев очки, смазывал машину и не сразу поднял голову.

— Что я могу поделать. Иди говори с чифом.

Чиф пил кофе в кают-компании.

— Ты не в состоянии работать? Ну и что же? Хочешь, чтобы я вместо тебя работал? Хочешь баклуши бить? Этакий мерзавец!

— Чиф, я хочу работать, но у меня нет сил. Я болен. Может быть, у вас есть какое-нибудь лекарство?

Старый идиот вскочил. Мутные глаза его сверкнули, он старался говорить громким, грозным голосом:

— Лекарство? Плеткой тебя хорошенько отхлестать! По утрам вместо завтрака всыпать твенти файф[45]! И зачем только такие выходят в море? Ну, чего ты стоишь? Живо иди на работу!

— Чиф, я не могу…

— Черт бы тебя побрал! — старик задохнулся от злости. — Пойдем к капитану.

Капитан в это время спускался с мостика. Он принял все совершенно спокойно.

— Только-то и всего? Небольшой приступ морской болезни. Это пройдет, идите и работайте. И хорошенько кушайте.

— Может быть, у вас есть какое-нибудь лекарство?

— Здесь не нужны никакие лекарства. Нужно работать, пока не захочется есть. Вы же сами знаете, что у нас нет ни одного лишнего человека и заменить вас некому. Хотите или не хотите, вы должны держать вахту.

Гинтер спустился опять вниз. Он еще несколько дней жил без еды. Было совершенно непонятно, как этот человек держится на ногах. Никто его не щадил…

Это было в полночь. Умывшись солоноватой морской водой, Волдис вышел на палубу. Прошла еще одна тяжелая вахта. Внизу бушевал белый огонь, шипел залитый водой шлак, и пароходная труба извергала облака черного дыма. Было бесконечно приятно сознавать, что мучительные часы вахты позади.

Выйдя в ту ночь на палубу, Волдис впервые за три дня увидел сигналы прибрежных маяков. Их было много, они сверкали огнями по обе стороны парохода. Некоторые горели вдали, обегая снопами своих лучей черные просторы моря, другие мигали совсем рядом.

Волдис долго простоял на палубе, сырой ветер ласкал его разгоряченное тело. Ночь была прохладная, но он не замечал холода и восхищенно глядел в темноту.

— Что это за огни? — спросил Волдис у спускающегося с капитанского мостика штурмана.

— Шотландские скалы, — ответил штурман.

Два дня они шли среди этих скал. Днем их скрывал туман, и за бледной дымкой еле можно было различить черные силуэты. Стаи чаек тучами кружились над пароходом, садились на верхушки мачт, на ванты и кричали, кричали… А по ночам, когда крутые волны мчались вдоль борта и перекатывались через палубу, вода светилась, и чудилось, что по палубе, потрескивая, прыгают маленькие искорки.

Казалось, все море горело. Это были прекрасные ночи.

Только Гинтеру было не до них. Он все еще был бледен и ничего не ел. Бункеры все больше пустели. Чиф каждую ночь обмерял угольные кучи, что-то вычислял, — и лицо его мрачнело: неизвестно, хватит ли топлива до Ливерпуля…

Полдня пароход шел открытым морем. Океан бушевал. Крутые волны валили пароход набок, так что временами борт касался поверхности воды. Ветер стих, и непонятна была причина такого волнения, — быть может, где-нибудь далеко в океанских просторах бушевал шторм.

Тусклые лучи солнца поблескивали над однообразной волнующейся поверхностью, и темные бездны между валами всегда отливали черным, мрачным блеском.

В бункерах больше не было угля. Оставшуюся мелочь подмели, а когда и она была сожжена, начали жечь разные лесоматериалы, находившиеся на судне. Боцман с плотником обшарили все углы, собрали лишние клинья, доски, старые сходни — все, без чего можно было обойтись, и сбросили вниз кочегарам.

До Ливерпуля было уже рукой подать, оставался всего какой-нибудь час, а пароход все больше замедлял ход. Пламя с ревом в несколько мгновений поглощало самые толстые доски, зола вместе с бледным дымом вылетала через трубу. Стрелка манометра падала с каждой минутой, винт вращался все медленнее, а машина скрипела, обессиленная и отяжелевшая, И все из-за того, что пароходная компания в Риге не потрудилась наполнить бункеры углем, — там, видите ли, уголь немного дороже.

Наконец, пришлось взяться за груз. Один стандарт досок исчез в топках, а капитан составил акт, подписанный членами экипажа, о том, что во время сильного шторма волны смыли с палубы часть груза… Страховое общество возместит убытки.

Впереди показался низкий песчаный берег. Возможно, это были острова, возможно — мели, образованные землей, вывезенной в море шаландами. На волнах покачивалось много различных бакенов.

Пароход остановился. К борту «Эрики» пристал лоцманский катер, и на палубу поднялся человек. Он жевал табак, энергично двигая челюстями, и сплевывал коричневую слюну.

— Хелло, бойс! — поздоровался он; казалось, что во рту у него катается горячая картофелина.

Только теперь Гинтер пошел в каюту и начал есть, Он съел полкаравая хлеба, глотая его громадными кусками, торопливо, будто боясь упустить что-то важное. А когда наступило время обеда, он поспешил принести еду, хотя идти за ней должен был Волдис. Гинтер налил первую тарелку себе и спешил скорее съесть суп, чтобы получить еще. А когда после супа осталось мясо, он спросил у товарищей, можно ли ему съесть остатки. Ему разрешили, и он уплел все мясо…