Отображение героического полета этих орлов — борцов за народное счастье — не входит в рамки этой книги. Это большая благородная тема, достойная многих книг наших писателей. Немало таких книг у нас уже есть и много еще будет написано.

В. Лацис

10 ноября 1953 г.

— Господа, будьте любезны, очистите пути! Не ходите по рельсам! Неужели обязательно каждому напоминать, что зилупский поезд уже вышел с соседней станции?

У маленького железнодорожного служащего сегодня вечером гораздо больше работы, чем обычно. Эти уволенные в запас солдаты еще толком не понюхали воздуха за стенами казармы, а уже забыли строевой устав. Им хватило бы места на перроне и в зале ожидания, но они, сбившись кучками, заняли всю площадь перед станцией, все железнодорожные пути и своей бесцеремонностью доставляют немало хлопот педантам железнодорожного ведомства.

— Господа, очистите рельсы — сейчас подойдет поезд!

«Господа» — это звучит совсем неплохо. Одетые в отслужившие свой срок форменные френчи и брюки, парни, которым посчастливилось по жеребьевке избавиться от казармы на три месяца раньше других товарищей, не избалованы подобным обращением. Нижний чин, которого ставят «под ружье» по случаю дурного расположения духа капрала или сержанта, — как будто физические страдания подчиненного могут привести в хорошее настроение начальство, — отнюдь не господин. «Отечество!» — говорят ему те, кто разъясняет устав. Для блага отечества стоишь ты под винтовкой, и рано утром во внеочередном наряде чистишь на кухне картошку; для блага отечества тебя величают идиотом, обезьяной, дураком и бараном; для блага отечества тебе командуют: «Бегом!» — и гоняют до тех пор, пока ты в состоянии таскать ноги, — только господином тебя не называют ради блага отечества.

Пятнадцать бесконечно длинных месяцев эти парни чистили стволы росс-энфильдовских винтовок, наводили блеск на пуговицы френчей, дышали воздухом, насыщенным испарениями человеческих тел, стриглись под нуль и зубрили дисциплинарный устав — средоточие премудрости латвийской армии.

Волдемар Витол повернул к станции.

— Пошли, ребята! Раз нельзя — значит нельзя. Не стоит их дразнить.

Весь перрон был заставлен вещами отъезжающих. Зеленые, красные, черные и коричневые сундучки, желтые фанерные баулы, мешки валялись повсюду. Некоторые сидели возле своих вещей, но большинство гуляло, вызывающе засунув руки в карманы и покусывая папиросу. Они хмелели — не столько от пьянящих майских запахов и выпитого вина, сколько от сознания непривычной свободы. Они взволнованы — в этот вечер у них в кармане не увольнительные записки «до вечерней поверки», а отпускные удостоверения «до особого распоряжения». Они могли идти куда угодно, оставаться всю ночь на улице, на свободе, их больше не тревожили грозно-повелительные звуки сигнала сбора. Весь необъятный мир призывно протягивал им руки, сотни возможностей открывала жизнь — стоило только избрать одну из них. И что удивительного, если у них кружились головы?

Волдис Витол не был исключением. Ему хотелось двигаться, говорить, смеяться.

— Смотрите, даже оркестр прислали!

По команде седого капельмейстера перед станцией выстраивались барабанщики и кларнетисты-сверхсрочники.

— И все это в нашу честь! — сказал Волдис. — Все эти марши, крики «ура!», рукопожатия, весь этот вечер — все наше! Какими важными персонами мы стали!..

— Ты думаешь, они ублажают нас от большой любви? — скептически спросил бывший ефрейтор Аболтынь. — Они стараются ошарашить нас непривычными почестями: Невыгодно, когда отслужившие свой срок солдаты уезжают озлобленными, с чувством горечи. Плохие воспоминания опасны! Поэтому присылают оркестр, приходят сами, пожимают нам руки, дают отеческие наставления на дорогу — словом, льстят нашему тщеславию и надеются, что мы забудем все унижения, которым они нас ежедневно подвергали.

— Все это мишура, — усмехнулся Волдис, — пусть они распинаются сколько угодно, я ничего не забуду!

— Да, но разве они могли действовать иначе? — возразил низенький Упите, сын зажиточного крестьянина. — Все предусмотрено уставом. Кто смеет нарушать его?

Волдис Витол поглядел на него так, как взрослые смотрят на наивного ребенка.

— В каком уставе сказано, что начальник должен руководствоваться в отношении к солдату личной враждой, антипатией пли капризом? Если у старшего сержанта болят зубы, в этом не виновата вся рота и из-за этого нельзя ставить под ружье целую сотню людей. Если господин капитан не поладил утром с супругой, разве поэтому надо гонять сто пятьдесят человек в полной выкладке по грязному шоссе?

В этот момент загремели медные трубы. Над всеми остальными звуками доминировал грохот барабана, и поступь гулявших юношей привычно подлаживалась под такт марша. Это был старинный военный марш, который бесчисленное множество раз на маневрах, во время дальних походов подбадривал усталых солдат. Перрон оживился. В такт маршу звучали шаги по искрошившемуся бетону.

— Внимание! — крикнул кто-то тонким голосом.

Музыка смолкла, все глаза устремились на двери станции, в которых показался стройный офицер в полковничьей форме.

Шепот пробежал по перрону. Дымящиеся папиросы исчезли в кулаках, смех умолк, веселые лица молодых людей превратились в застывшие маски. Казалось, все перестали дышать.

Издали по бетону зазвучали четкие, размеренные шаги. Некто с каской на голове и застывшей у виска рукой, звеня шпорами, приближался к полковнику, будто гонимый невидимой механической силой. Не дойдя трех шагов, он вдруг замер и опустил шашку к ногам. Стройный полковник приложил руку к козырьку и остановился против дежурного офицера. Тот затараторил что-то с невероятной скоростью, слова спешили опередить друг друга — как будто от того, насколько быстро будет отдан рапорт, зависела военная слава и безопасность родины. Рапорт закончился энергичным выкриком:

— Происшествий нет!

Полковник упругой походкой шагнул вперед, поздоровался с дежурным офицером и равнодушным взглядом окинул застывшую и ожидании толпу.

— Здравствуйте! — крикнул он.

В ответ раздалось нечто похожее на собачий лай.

— Вольно! — крикнул дежурный офицер.

Полковник прошел мимо лежащих кучками вещей, покосился на одежду уволенных. Почти никто не надел ремня, воротники у всех были расстегнуты, и нельзя сказать, чтобы ботинки были тщательно начищены. Этого, конечно, следовало ожидать, и здесь ничего нельзя было поделать. Полковник остановился посреди перрона и откашлялся.

— Солдаты! — раздался мягкий голос, который они не раз слышали на парадах. — Вы сейчас возвращаетесь по домам, к своим прежним, гражданским занятиям. Сюда вы пришли чужими, незнакомыми друг другу, каждый со своими мыслями. Армия вас объединила, закалила и взрастила людьми, на которых родина в трудную минуту может положиться.

В толпе кто-то громко чихнул. Слегка задетый полковник не сразу обрел дар речи. Он говорил о каких-то врагах по ту сторону границы, о ком-то, кто, подобно волку в овечьей шкуре, ходит здесь, среди нас. Он указал, насколько велики задачи получивших боевое воспитание граждан, как благодарны они должны быть своим военным наставникам и как было бы прекрасно, если бы, уезжая домой, они увезли с собой хорошие воспоминания.

В толпе послышалось приглушенное бормотанье. Полковник заметил, что к нему приближается группа парней. Нет, он ничего не имел против. Молодые люди, испытавшие столько унижений и получившие сегодня свободу, подняли командира на руки и стали подбрасывать в воздух под крики «ура!»

— Благодарю, ребята, сердечно благодарю! — говорил полковник, слегка покраснев. После этого он задержался недолго. Пожелав отъезжающим счастливого пути, он прошел через станционное здание и сел в поджидавшую его коляску.

Тяжело отдуваясь, приближался зилупский поезд. Пронзительный свисток, затихающий гул рельсов — и на перроне поднялась суматоха. Каждый спешил к своим вещам. Тот, кто посильнее, локтями отвоевывал право первым войти в вагон. Крики, брань, смех. Суматоха продолжалась минут пять. Заняв места в вагоне, большинство вернулось на перрон, — ведь еще многие командиры и инструкторы ожидали своей доли почестей от благодарных питомцев.