Просторное помещение канцелярии было полно рабочих. Сняв шапки, тихо, как мыши, сидели люди вдоль стен, переговаривались шепотом или робко молчали.

За столом сидел маленький хромой человек в пенсне и, покуривая папиросу, не торопясь опрашивал пришедших.

Другой человек, очень высокого роста, бледный, с неестественно большими ногами, рылся, согнувшись, в канцелярском шкафу; он вытащил наконец пачку печатных листов и сел за стол. Несколько рабочих подошли к столу, остановились на почтительном расстоянии и вежливо откашлялись.

— Извините… — начал робко самый смелый.

Человек с большими ногами искоса взглянул на него и стряхнул пепел с папиросы.

— Хе-хе, извините, мы хотели вступить… — наконец выдавил из себя смельчак.

Обладатель больших ног даже глаз не поднял.

— Вступить? Мы не принимаем новых членов. Нам достаточно.

Рабочие переглянулись. Поднялись и остальные, подошли к столу.

— Как же так? Куда же нам деваться? Мы всю жизнь проработали в порту.

— Пусть большевики дают вам работу на своих складах. Зачем вы обращаетесь к эксплуататорам?

Рабочие молчали. Скрипели перья. Оба господина тихо переговаривались, затем большеногий сказал:

— Хорошо, вас мы еще примем, но уж больше никого. Только достаньте поручителей из членов нашего союза. Каждый должен иметь двух поручителей. Лучше всего принесите рекомендацию от своих стивидоров.

Вот, так-то — происходил отбор. Здесь принимали людей с холодной кровью, безропотно сносивших обиды. Здесь принимали людей безответных, которые спокойно разрешали делать с ними все, что хозяевам вздумается. Беспокойные, несговорчивые люди оставались вне союза, им в порту не было места.

Один уже нашел поручителей. Он положил паспорт на стол и стал ждать.

— Рейнис Зивтынь? — Большеногий вынул из ящика стола какой-то список, быстро пробежал его глазами и нахмурился. — Вас мы не можем принять. Во время забастовки вы подстрекали рабочих, чтобы они не работали. Идите к русским, они дадут вам работу на складах Совторгфлота.

Рабочий подошел ближе, нагнулся над столом и спросил:

— Скажите, это профсоюз рабочих или хозяев?

— Конечно, рабочих.

— Кто запрещает принимать меня: рабочие или хозяева?

— У нас есть указания от стивидоров относительно нежелательных лиц.

— Какое дело стивидорам, кто состоит в этом профсоюзе, если это не их профсоюз?

— Не совсем так. Мы не можем допустить к работе вредных людей.

— Я вредный? В каком смысле?

— Вы подстрекали.

— Кого? Малолетних детей? Скажите, можно подстрекнуть к чему-нибудь взрослого человека, если он не хочет?

— Прошу не шуметь. Уходите, у нас много работы. Идите к хозяевам и извинитесь. Получите от них записку, что вы прощены, тогда мы вас примем. Следующий!

Среди ранее принятых рабочих были знакомые Карла. Он разыскал поручителей себе и Волдису и подошел к столу.

— У каких форманов работали? — спросил у Волдиса большеногий. Волдис назвал нескольких. Тот записал.

— Дайте ваш паспорт.

Из протянутого паспорта выпал красный военный билет. Маленький господин взглянул на Волдиса.

— Вы демобилизованный?

— Как видите.

— Почему вы не вступаете в союз демобилизованных воинов? Всем, кто когда-либо служил в армии, надо организоваться, только тогда можно надеяться на улучшение своего положения.

— Да, понятно, организоваться нужно.

— Приходите как-нибудь вечером на заседание правления. Мы вас примем в кандидаты.

В ответ Волдис пробурчал что-то невнятное. Чтобы он вступил в эту банду? Стать рабочей лошадкой для фашистски настроенных господ? Нет, эти господа плохо знают его. Полные доверия к новому кандидату, они зарегистрировали его как члена союза портовиков, выдали квитанцию, крикнув вслед, когда он уже уходил:

— Правление заседает по вторникам и пятницам в девятнадцать часов.

— Благодарю, господа…

Волдис не пошел во вторник, не пошел и в пятницу. Надежды хромого господина зиждились на песке…

На каждый пароход из союза присылали по восемь — десять рекомендованных штрейкбрехеров из демобилизованных военных. Чтобы эти невежды не группировались вместе и окончательно не портили работу, форманы распределяли их по трюмам вперемежку со старыми рабочими, которым приходилось переносить самое большое издевательство, какое только могли придумать хозяева, — они должны были обучать своих будущих предателей. Присланные парни оказались весьма безучастными; они работали как придется, без особого рвения. А сверху наблюдал форман. Он кричал, как рассвирепевший зверь, но не на виновного, на неуча — нет, тот был послан хозяином, с ним надо было обходиться вежливо: ведь эти славные малые срывали забастовку. Форман кричал на старого рабочего, который должен был видеть все и за все отвечать.

Рабочие, стиснув зубы, молча терпели. Но иногда прорывался огонек с трудом сдерживаемой злобы: кое-кто ронял нечаянно доску на пальцы штрейкбрехера, сваливал бунт ему на ногу. Все это происходило так случайно, что усмотреть здесь месть не мог даже самый подозрительный человек.

Каждое утро, уходя на работу, Волдис поглядывал на желтую калитку; возвращаясь, — замедлял около нее шаги. Но калитка не отворялась, и голые кирпичные стены были немы. Вечерами Волдис иногда выходил на улицу и бродил по ней часами, не спуская глаз с желтой калитки. Девушка не показывалась. Эзериня тоже не было видно. Неужели Лаума за это время переехала с улицы Путну? Где она? Что делает?

Волдис больше не читал по вечерам, книги исчезли с его стола. Жизнь опять стала пустой. Волдис не понимал, зачем он каждое утро просыпается, зачем работает целый день, а по вечерам не знал, как убить свободное время. В эти постылые дни ему хотелось встретить Лауму, но ее не было. Он собирался спросить у Андерсониете, справиться в бакалейной лавке — и не мог придумать, как он объяснит свое странное любопытство: они с Лаумой ведь были совсем чужие.

У одного формана Волдис с Карлом работали подряд на нескольких пароходах — грузили бревна. Это была опять новая, совершенно незнакомая работа, более трудная и опасная, чем все, какие ему приходилось выполнять раньше. Пропитавшиеся водой, облепленные грязью, осклизлые бревна были тяжелы и, падая, обдавали лицо брызгами.

Трое-четверо рабочих, вонзив багры в бревно и упираясь в землю ногами, кричат и тянут. Подтянут бревно фута на два, опять подхватывают баграми, кричат, тянут; положат бревно, возвращаются к бунту у люка, цепляют новое бревно, опять кричат, тянут. И так весь день — без остановки, крик за криком, рывок за рывком. Мускулы напрягаются сотни, тысячи раз. В люк светит знойное солнце, оно раскаляет железо и обжигает тело. В трюме нигде нет прочной опоры для ног, всюду круглые бревна, щели. И по этим скользким грудам нужно ходить, работая при этом изо всех сил. Нельзя падать, нельзя поскользнуться — тогда бревна обрушатся, переломают руки и ноги, сомнут грудную клетку и раздавят ступни ног. А наверху у люка стоит человек, взявший на себя роль цепного пса. Он использует всю силу своих голосовых связок; глотка у него привычная, даже не хрипнет: должно быть, он пьет сырые яйца.

Карл стал необыкновенно тихим и неразговорчивым, задумчивым. Погрузившись в свои мысли, он, словно ничего не сознавая, участвовал в работе, прислушивался к крикам товарищей, с силой налегал на багор, тащил и перекатывал бревна. Каждую свободную минуту он отходил в сторону и задумывался. Его безразличие к окружающему было так велико, что Волдису приходилось не раз окликать его, когда поблизости падало бревно или рассыпался бунт.

Однажды стропальщики подхватили восемь бревен комлями вниз. Бунт был уже развернут над пароходом и висел над люком, когда одно из бревен выскользнуло из него. Трос на секунду ослаб, оставшиеся бревна выскользнули из петли и в беспорядке повалились в трюм. Скользкие и тяжелые, они, падая в трюм, раскатывались там во все стороны. Рабочие взбирались повыше, цеплялись за боковую обшивку. Одно из бревен упало стоймя посреди трюма. Восемь человек с ужасом смотрели на него, ожидая, в какую сторону оно упадет, не соображая, куда бежать, куда деваться. Несколько секунд продолжалось это мучительное, страшное ожидание, прежде чем длинное бревно покачнулось и, чуть не задев пожилого рабочего, упало на пол. А Карл в это время сидел где-то в углу, опершись на свой багор, и ничего не замечал вокруг.