Волдису вспоминался день рождения у Риекстыней. Туда пришли две девушки, молодые учительницы, подруги Милии по школе. Они курили, сами просили подливать им вина, не уклонялись от объятий мужчин и вели себя неизмеримо смелее и настойчивее, чем девушки-работницы, которые привыкли ежедневно выслушивать разные непристойности,

Милия проводила Волдиса до калитки.

— Приходи ко мне как-нибудь… или я приду к тебе, — сказала она ему и потребовала, чтобы он ее поцеловал.

И он, не желая обидеть женщину, поцеловал ее.

Спустя несколько дней Милия пришла к нему. Через неделю явилась опять.

— Так лучше, — сказала она. — Хорошо, что ты не приходишь ко мне. Здесь спокойнее, и никто не будет знать про наши встречи.

Она оставалась у Волдиса несколько часов, потом он ее провожал до трамвая. Он не был влюблен в нее, но по вечерам чувствовал себя без нее одиноким.

Волдис не нес никакой ответственности. Никакие юридические и моральные законы не запрещали ему эту близость. И все же, несмотря на все доводы, которые он приводил в свое оправдание, временами его охватывало чувство какой-то вины.

В минуты раскаяния Волдис пытался найти какой-нибудь выход, освободиться от этого мучительного чувства. Он не считал себя виноватым, но Карл… Как Волдис его обманывал! Какой сетью лжи он опутал своего единственного друга! Он хотел поговорить с Карлом, рассказать ему все, но как только пытался начать разговор о Милии, Карл сразу превращался в мечтателя и превозносил любимую женщину, как хвастливый ребенок. У Волдиса не хватало мужества разрушить эти иллюзии; измученный и подавленный, он замолкал, предоставляя Карлу витать в наивных мечтах.

Он не понимал, что хирург не должен обращать внимания на боль, испытываемую пациентом, когда вырезает больной орган, чтобы спасти человека. Оберегая больного от боли, нельзя вылечить болезнь. Но Волдис не только оберегал Карла. Он ведь сам был виновником. Какими глазами Карл после этого будет смотреть на него? Надо было сказать об этом с самого начала, а теперь уже поздно — зло укоренилось. Человек имеет свойство любить других, никогда не забывая любить самого себя. Умник частенько сам делает глупости, не переставая все же поучать окружающих…

Положение в порту с каждым днем ухудшалось. Наступили холода, замерзли северные гавани, сковало и Рижский залив. Осиротел берег Экспортной гавани. Два-три рейсовых парохода еженедельно кое-как пробирались в гавань, изредка появлялось какое-нибудь случайное судно. Гавань, где еще недавно царили оживление, лихорадочная деятельность и суета, сейчас казалась вымершей. Грустно становилось при виде пароходов, на которых еще гремели лебедки. Казалось, наступило воскресенье — длинное, бесконечное воскресенье, и этот изредка раздающийся шум кощунственно нарушал его покой.

Волдис каждое утро ходил в порт. Набережная кишела людьми — все они искали работу. В порту стали появляться чужие, незнакомые лица. Летом эти люди были сплавщиками, работали на лесопильных заводах, на стройках, рыбачили. С окончанием сезонных работ весь этот легион безработных хлынул в порт, где еще могла подвернуться какая-нибудь работа. Постоянные портовые рабочие косились на непрошеных конкурентов, форманы тоже не упускали случая излить на них желчь.

— Где вы были летом? — ехидно спрашивали они, когда безработные становились уж слишком назойливыми. — Куда я вас суну, у меня своих людей, которые работали здесь все лето, девать некуда. Что мне с ними делать? Впрок солить?

После такого отпора безработные стали сдержаннее, они уж не так смело подходили к форману. Конфузливо старались они присоединиться к постоянным портовым рабочим, следили за каждым их шагом, как тени бродили за ними по пятам.

Однажды утром Волдис встретил в порту Карла. Они не виделись с неделю, потому что Карл все это время работал на пароходе в Кипсале.

— Не надо выпускать из вида стивидора Рунциса, — сказал Карл, отводя Волдиса в сторону. — Он на этой неделе ожидает три парохода.

— Кто тебе сказал? Я вчера слышал, как Рунцис говорил, что ничего не ожидает.

— Он так всегда говорит, чтобы отделаться.

— А как же ты узнал?

— Из газет. «Латвияс саргс»[35] извещает об ожидаемых пароходах за целую неделю вперед. Да и от лоцманов можно это узнать, надо только уметь подойти к ним.

Если двое отошли в сторонку и о чем-то шепчутся, значит у них есть секреты. Незаметно, будто прогуливаясь, мимо них проходил то один, то другой, прислушивался к их разговору. Как бы между прочим, случайно, безработные ходили следом за обоими приятелями, останавливаясь там, где останавливались они, поднимаясь вслед за ними на пароходы. Друзья ни шагу не могли сделать без провожатых.

Многие из дрожавших здесь и прыгавших с ноги на ногу, чтобы согреться, были без работы уже целый месяц, а некоторые и больше. Они по уши завязли в долгах у лавочников, и им никто больше не отпускал в кредит. Если они теперь не получат работу, им придется затянуть пояс еще туже или воровать. Они стали раздражительными, нервными и думали только об одном. Не торопясь, как профессиональные бездельники, прохаживались они около элеваторов в ожидании момента, когда на переезде покажется знакомая упряжка.

Волдис тоже невольно испытывал чувство зависти, глядя на счастливчиков, которые работали. Они могли по крайней мере не заботиться о сегодняшнем дне, через каждые два дня они получали девять латов аванса. У Волдиса осталось не больше двадцати латов. Скоро придется платить Андерсониете. Только теперь он в полной мере понял значение слова «забота», понял бессилие человека без постоянного заработка и зависимость его от случайностей. Любой, самый мелкий, ничтожный служащий, получающий за свою работу какие-нибудь гроши, был в десятки раз счастливее его.

Он знал, что может и чего не может себе позволить, и целый год спокойно занимался своими делами, не зная мучительной тревоги за будущее, чувства безысходности.

Да, безысходность! И не по его вине. Волдис, так же как и все эти оборванные люди, хотел работать. Он по первому зову, не жалея себя, впрягся бы в самую тяжелую лямку, мерз, потел, ушибался, — только бы избавиться от ярма безработицы, в десять раз более тягостного, чем самая тяжелая работа. Безработный — это отверженный, лишний, ненужный человек. Ему предстоит погибнуть в полном сознании, с широко открытыми глазами, постепенно пережить и перечувствовать во всех подробностях ужасы надвигающейся нужды. Все они переживали это много раз. Они понимали, что значит такое состояние, когда человек готов на все, когда ему нечего терять. Такой человек не помнит о своих правах, забывает свое достоинство. Он готов продаться за кусок хлеба, он готов терпеть любые насмешки, любые издевательства, только бы избежать голода хотя бы сегодня. А если он этого не может перенести, тогда или ищет подходящую веревку, чтобы повеситься, или идет на большую дорогу встречать запоздалых одиноких прохожих.

Послышался звон бубенцов. Костлявая кляча, пытаясь изобразить бойкую рысь, уныло тащила сани, в которых развалился стивидор. У первого парохода он вышел из саней и поднялся на палубу.

Из-под всех навесов и щелей вылезали люди. Медленно, не торопясь, они направлялись к кораблю. Собралась целая толпа. Перешептываясь, они окружили сходни и, не спуская глаз, глядели на плотного немолодого человека, отсчитывающего форману деньги для выплаты аванса и выслушивающего сообщение о ходе работ.

— Пойдем наверх, поговорим.

— Нет, лучше подождем здесь, внизу.

— Тогда будет поздно. Как только он спустится, — сразу в сани, и будьте здоровы! И рта не успеешь открыть.

— Станем на дороге — лошадь на нас не пойдет.

Другие уговаривали извозчика:

— Когда хозяин усядется, ты трогай лошадь не сразу. Урони кнут или сделай вид, что запутались вожжи, пока мы не поговорим с ним.

— Не знаю, удастся ли…

— А ты попробуй.

Через четверть часа стивидор кончил свои дела. Увидев толпу, он повернулся к ней спиной и закурил сигару. Он до последнего слова знал все, о чем его будут просить. Положение создавалось неудобное, надо обдумать, как держаться: отмолчаться, или огрызнуться, не пускаясь в дальнейшие разговоры, или отделаться соленой шуткой? И нужно было спешить — в порту ожидали еще два парохода. Стивидор сделал мрачное, непроницаемое лицо и торопливо стал спускаться по трапу Но этот маневр не помог. При его приближении почтительно приподнялось около полусотни шапок и раздался гул робких приветствий. И тотчас толпа выдвинула вперед несколько человек, более смелых, умеющих разговаривать с хозяевами.