Но тут он рассмеялся: какая самоуверенность! Не может он один заставить дрожать всех негодяев. Это ничего — можно примириться и не с такой ответственной ролью. Главное, чтобы его жизнь и труд были посвящены самому основному — строительству нового мира.

На следующий день советский теплоход вышел в море, и Волдис больше не встретился с Званом. А его маленькая жалкая посудина через два дня возвратилась обратно в Бельгию.

После нескольких рейсов в Гамбург и обратно для парохода, на котором работал Волдис, не оказалось груза, и его поставили на прикол. Волдис поселился на берегу, но на этот раз не у Йенсена, а у одного матроса-бельгийца, с которым он познакомился на последнем пароходе. Так обходилось дешевле, и, главное, жизнь была гораздо спокойнее, чем в бордингхаузе. Положение с каждым днем ухудшалось. У приколов вырастали все новые караваны судов, а пароходы, которые еще курсировали, ходили полупустые, с ничтожным грузом, так что не покрывались даже расходы по содержанию судна. Каждую неделю Волдис ездил в поисках работы в Гент и Роттердам, но везде его встречали огромные толпы безработных.

Время шло. Работы не находилось. Сбережения постепенно таяли.

Обходя однажды недавно прибывшие в порт суда, Волдис забрел на какой-то «норвежец» водоизмещением в три тысячи тонн. Здесь он встретил косоглазого Андерсона с «Эрики». Тот искренне обрадовался, увидев Волдиса.

— Дружище, сколько лет, сколько зим! Вот уж не думал встретить тебя в этих краях. Считал, что ты на той стороне океана, в Норте[73].

— Да, был около полугода, но сейчас там нечем дышать. Кем ты здесь на пароходе?

— Дункеманом. Мне сейчас неплохо. Но я хватил горя, немало побегал по берегу в поисках работы. Впрочем, что мы болтаем здесь, на палубе, — заходи в кубрик. Или не сходить ли лучше в какой-нибудь кабачок? У меня как раз и время есть, пар не надо поддерживать.

Сменив замасленную рабочую блузу на френч цвета хаки, Андерсон потащил Волдиса в ближайшую портовую пивную. За бутылкой дешевого вина они разговорились.

— Эх, чего только я не перевидал за это время! — говорил Андерсон. — С «Эрики» я сбежал в Роттердаме. Сразу же поступил на «голландца». Сходил один раз на юг, был на Яве и Суматре. Потом опять скитался здесь, по Европе. А нынче весной в Антверпене со мной дурацкая штука приключилась: гол я был как сокол, и задержали меня как безработного, впихнули в работный дом. Знаешь, что это за заведение? Тюрьма, настоящая тюрьма, куда людей сажают за то, что у них нет работы и нет денег. Там мне выдали полосатую тюремную куртку и заставили вместе с такими же товарищами по несчастью целые дни напролет работать: шить одежду, чинить сапоги, ковать, пилить, а если ничего не умеешь — щипли концы, — словом, всякой ерундой занимайся. На обед нам давали по комку сухого картофельного пюре. Вечером — всех за решетку. Мы там сидели в клетках, как обезьяны. Поздно вечером, перед тем как ложиться спать, давали клочок бумаги и табаку на сигарету. Свернем сигарету, берем ее в рот и выстраиваемся у решетки, прижавшись к ней так, чтобы конец сигареты, торчал наружу, в коридор. Проходит сторож с горящей головешкой, сует ее каждому под нос. Если удается прикурить — хорошо, не удается — оставайся без курева. Кого только там не было: латыши, эстонцы, поляки, негры, индусы, скандинавы — все безработные моряки. И всех их сажали только за то, что полиция захватила их, когда они были без работы.

— Как же ты выбрался оттуда?

— Видишь, там такой порядок: если у тебя не найдется друга, который может тебя выкупить, тогда нужно проработать столько времени, пока не заработаешь на билет до Голландии или границ Франции. А в день платят не больше двенадцати центов, — пока заработаешь нужную сумму, можно состариться. Когда я таким образом проторчал несколько месяцев, мне разрешили надеть свою собственную одежду, и нас вместе с другими «отслужившими» под конвоем направили к французской границе. По дороге каждый старался сбежать, не зевал и я. Сбежал, вернулся в Антверпен, и вскоре мне посчастливилось попасть на этот пароход. Не приведи бог кому-нибудь попасть в работный дом! Лучше уж просто в обыкновенную тюрьму.

Потом они стали вспоминать общих знакомых. Волдис рассказал Андерсону о гибели Ирбе.

— Да, вот какие дела… — задумчиво сказал Андерсон. — Нет-нет да и выбывает кто-либо из строя. Ирбе не один такой. Помнишь Зоммера? Он теперь лежит на роттердамском кладбище.

— Что ты говоришь, Зоммер умер?

— Да, умер. В Гамбурге он спрятался в трюм на пароходе, который шел в Роттердам с грузом пшеницы. Когда голландцы открыли люк, Зоммера нашли мертвым: с голода он стал есть пшеницу, она разбухла в желудке, переполнила кишки, живот вздулся, и Зоммер умер.

— Вот и гибнут наши один за другим… — вздохнул Волдис.

— Да и Алксниса — ты ведь помнишь его, радист, который не мог ужиться с начальством, — его тоже нет в живых. Я только недавно узнал. Он как сбежал с нашего парохода, добрался до Марселя и некоторое время служил на французском пароходе алжирской линии, потом на каком-то «итальянце» выбрался из Средиземного моря. Однажды в Ливерпуле возвращался пьяный на пароход, свалился в док и утонул.

Волдис стиснул зубы. Значит, он единственный из тех, кто заключил тогда пари, добрался до Америки — и… горько разочаровался в этой стране.

— А вот Блаву посчастливилось, — продолжал Андерсон. — Он тоже пробрался в Соединенные Штаты и почти год проработал на судне, перевозившем контрабандой алкогольные напитки. Говорят, ужас сколько зарабатывал — получал проценты с общего дохода. Уж на что Блав известный транжира, и то не смог все пропить, даже накопил несколько тысяч долларов. Когда в воздухе запахло паленым, Блав перекочевал в Австралию. Сейчас он живет в Мельбурне на широкую ногу: женился на богатой вдове, у него собственный дом и десятка два автомашин. Нечего и думать, что он когда-либо вернется в эти края.

«Затерялся навеки на чужбине», — подумал Волдис о маленьком смуглом кочегаре, который так хорошо свистал и пел.

— А что ты думаешь делать? — спросил Андерсон. — Хочешь еще пошататься по белу свету?

— Нет, не хочу, — ответил Волдис. Его взгляд сделался мрачным, почти грозным. — Я вернусь домой. Хватит дурака валять. Надо наконец заняться чем-нибудь таким, чтобы жизнь не зря была прожита.

— Знаешь что, у нас на пароходе нет боцмана, — вспомнил Андерсон, — Старый боцман подхватил дурную болезнь и остался в больнице в Гулле. Попробуй наняться. Я шепну старику несколько словечек, он ко мне хорошо относится.

— Сомневаюсь, чтобы вышло что-нибудь. Я ведь никогда не был боцманом.

— Ну, на палубе-то тебе приходилось работать?! Краски тереть умеешь?

— В Америке научился.

— Узлы знаешь?

— Немножко знаю.

— Чего же ты боишься? Заходи сегодня же, иначе будет поздно.

— Хорошо, можно попытаться.

— Вот и ладно. Слыхал? Мы теперь будем в Данциге брать уголь для Риги.

В пивную вошли две женщины, сели в углу у столика и уставились на моряков. Им тоже теперь жилось хуже. Кризис… Андерсон беспокойно задвигался.

Волдис встал и протянул ему руку.

— Не забудь прийти сегодня вечером! — напомнил Андерсон.

— Приду!..

Вечером Волдис направился на норвежский пароход, но Андерсон был пьян и не смел в таком виде показываться на глаза капитану, поэтому в тот вечер разговор не состоялся. Наутро Волдис застал капитана, когда тот собирался идти в союз искать нового боцмана. Довольный, что ему не нужно брать совершенно незнакомого человека, которого предложат в союзе, капитан не стал слишком детально интересоваться прошлой карьерой Волдиса. Его приняли на работу. В тот же день он перебрался с вещами на пароход.

Стояла уже поздняя осень. По утрам долго держался туман, а вечерами становилось прохладно… В одно такое туманное утро пароход Волдиса вышел в море. То и дело слышались звуки колоколов со стоящих на якорях пароходов. Со всех сторон гудели сирены идущих неполным ходом судов. Где-то вдали, в невидимом море, отдавалось многоголосое эхо. Корпус парохода водоизмещением в три тысячи тонн осторожно, будто ощупью, врезался в белую мглу, а в туманной пустыне угрожающе выла и стонала сирена.