— Я купеза! Я купеза!
Иволгин попросил Юртайкина принести из кухни топор. Тот мигом выполнил приказание, хотя никак не мог понять, что затеял командир. А Иволгин схватил за оглоблю коляску, выволок ее на середину двора и с наслаждением изрубил ее в щепки. Вытерев пот, крикнул Посохину:
— Поджигай эту нечисть, чтоб она сгорела синим огнем!..
Пламя лизнуло бамбук, запылали сухие обломки. Ю-ю с восторгом бегал вокруг костра, размахивал часами и все кричал:
— Я купеза! Я купеза!
Иволгин подозвал его к себе:
— Хочешь поехать с нами искать Ван Гу-ана?
— Хотью, хотью! — запрыгал китайчонок.
— Мы возьмем тебя. Будешь при мне переводчиком и сигналистом гвардейской бригады! Согласен?
— Шанго, капитана, шанго!
Не успели десантники собраться, а у ворот военного городка уже густая толпа народа — освобожденные из концлагеря американские и английские солдаты каким-то образом прослышали, что их друзья уезжают, и пришли проводить их в дорогу. Автоматчики сразу узнали своих старых знакомых. Здесь был тот ушастый, стриженный под машинку Гарри из Детройта, Джек Смит из Чикаго, улыбающийся щербатый парень из Айовы. Они шумно здоровались со своими освободителями, выкрикивали приветствия:
— Рус, рус, о’кэй! Ол райт!
Вскоре батальон десантников, сопровождаемый китайцами, американцами, англичанами, двинулся на городской вокзал. Иволгин с отделением автоматчиков выехал на танке вперед, чтобы предупредить Волобоя о выходе батальона. Тридцатьчетверка помчалась на полной скорости к вокзалу. Слева переливались зеленой стеной взбудораженные ветром каштаны, справа тянулся заросший лопухами и травой резункой низкий забор, за которым пролегала железнодорожная линия.
Безлюдно было на узкой однобокой улочке, прижатой к рельсовым путям. Лишь у самого вокзала Иволгин увидел бородатого старика с густой копной всклокоченных волос. Ветер трепал его седую гриву. Старик размашисто шагал по мостовой — спешил, видно, к вокзалу. Заслышав шум мотора, обернулся, но не посторонился. Вышел на самую середину мостовой, взмахнул суковатой палкой, что-то прокричал. Всмотрелись десантники и узнали в старике «красного попа», которого повстречали у мукденского арсенала.
— Ну, конечно, он! — сощурился Иволгин, защищаясь ладонью от летевшей с путей угольной пыли.
Танк остановился. Старик проворно подошел к борту машины, резким движением вынул что-то из-за пазухи и подал Иволгину. Это был старинный русский орден Станислава с мечами — такой же, как у дирижера Шатрова.
— Я заслужил его под Мукденом, — стараясь перекричать шум двигателя, пробасил поп. — Возьмите его, герои новой России!
— В музей бригады! — решил Иволгин и передал орден Посохину, как самому бережливому бойцу взвода.
В это время к ним подъехали на машине Державин и Русанов.
— Да это же отец Варсонофий, про которого я тебе рассказывал, — удивился Викентий Иванович.
Державин пристально посмотрел на стоявшего у танка бородача. Брови генерала нахмурились, лицо покрылось багровыми пятнами. Никто не знал, что творилось в эту минуту в душе у генерала. Перед ним стоял его бывший друг-однополчанин, с которым они вместе перешли из царской армии на сторону революции, вместе сражались с белыми — тот самый штабс-капитан Мещерский, который потом изменил полку, покинул Родину и уплыл темной ночью в лодке за Амур. Вот это встреча! Генерал вышел из машины. Все притихли, механик-водитель заглушил мотор.
— Ты?! Ты ли это, Мстислав Удалой? — спросил Державин, сверля глазами насупившегося попа.
— Я, Георгий... — растерянно проронил старик. — Пришел вот взглянуть на Россию...
— Ну что ж, взгляни... Не пропала она без тебя, живет, как видишь, и здравствует.
Отставной штабс-капитан Мещерский опустил голову, проговорил дрогнувшим голосом:
— И почему ты не зарубил меня там, на Амуре?
Державин с горькой брезгливостью смотрел на жалкого старца и не знал, что ему сказать. Какими словами можно выразить вот так, сразу, и гнев, и презрение, и щемящую досаду? Взбалмошный однополчанин совершил тяжкое преступление. А потом терзался, клял себя. Остатки совести не позволили ему примкнуть к вражескому стану, пойти к атаману Семенову. Сколько страданий перенес, должно быть, этот раскаявшийся грешник!
— Довела тебя судьбинушка, домыкала... — покачал головой Державин.
— Знал, что так скажешь, и не хотел с тобой встречаться в таком наряде, — пробормотал Мещерский.
— Отчего же?
«Красный поп» подошел ближе, сказал тихо, не поднимая глаз:
— Помнишь притчу об орлах, которую я рассказывал тебе на Амуре? Подбитый орел не падает вниз на глазах у охотника...
— Притча хорошая, только не к месту она, — усмехнулся Державин. — Я ведь не охотник на орлов. Да и ты не вышел в орлы, Мстислав Удалой. Не вышел...
Генерал покачал головой, помолчал, не зная, что еще сказать этому человеку, потом, как бы очнувшись, глянул на часы, вскинул рассеченную бровь:
— Однако что же мы стоим? Пора, пора!.. Ну, прощай, батюшка! Дела не ждут... — сказал он попу и направился к эшелону, куда бежали китайцы, американские и английские солдаты попрощаться с десантниками. — Вишь ты, где довелось повстречаться. Тесен мир!
Отец Варсонофий доплелся до железнодорожной ограды, глянул полными тоски глазами на паровоз под парами напротив вокзала, на гомонящую толпу.
— Не вышел... Не вышел... — вздохнул старик, отыскивая глазами Державина. — Видно, он был прав, а не ты, Мстислав Удалой...
Мимо вокзала с тяжелым стуком покатился груженный танками эшелон. Машины стояли на платформах ровным строем, и отставному штабс-капитану показалось, что они развертываются для атаки.
— Вот она, стальная Россия! — воскликнул поп. — Кто бы мог подумать? Только не ему, а мне следовало вести эти танки по маньчжурским полям. Да, мне! Может, и я был рожден для большого дела. Не вышел... Слышит ли под землей этот стук наш Зарайский полк? Пора и мне к зарайским. Зажился ты на земле, отец Варсонофий! Пора подыхать. Не вышел...
Паровозный дым прошелся над местом, где только что встретилось прошлое с настоящим, пахнул гаревым облаком и растаял...
Эшелон с танками, зачехленными орудиями, грузовиками, устремленными в небо зенитками мчался на юг. Встречный ветер срезал вылетавшие из паровозной трубы клубы дыма, рассеивал их у железнодорожной насыпи. Мохнатые серые клочья тянулись за поездом, ложились на придорожные ярко-зеленые холмы и низины.
На платформах толкучка, суета. Танкисты и десантники, не видевшиеся полторы недели, шумно приветствовали друг друга, шутили, смеялись. Ветер холодил их разгоряченные лица, трепал солдатские чубы, парусом надувал гимнастерки.
Бойцы не знали, куда идет эшелон, но почему-то предчувствовали: не иначе — в Порт-Артур! Куда же ему еще идти?
Слева от железнодорожного полотна поднимались невысокие горы, заросшие ясенем, орешником, липой. К самому полотну подступали увитые лианами низкорослые дубки, на вершинах зеленели ели и сосны. По правую сторону простиралась равнина, засеянная соей и чумизой, вдоль речки виднелись рисовые поля.
Остался позади заросший садами Ляоян. Показались в черном дыму высокие трубы Аньшаньского сталелитейного завода концерна Аюкавы. Повеяло гарью, угольной пылью.
Иволгин и Хлобыстов лежали на брезенте у гусеницы танка. Они о многом переговорили, и теперь каждый думал о своем. Иволгину вспомнилось, как он ехал весной на «пятьсот веселом» на службу в Забайкалье. Вот так же поблескивали на солнце рельсы, стучали вагонные колеса. Вспомнились дед Ферапонт, тетка Настасья и щербатый Гришка. Генерал Державин говорил, что они останутся жить в Притаежном, приглашал к ним после войны на медовый сбор. Может быть, махнуть? «А как же Клены?» — подумал Сергей и пожалел, что в Кленах у него нет ни кола, ни двора — никакой родни.
Паровозный свисток у переезда вывел Иволгина из задумчивости. Он обнял сидевшего рядом с ним Ю-ю, потом достал из танка сигнальную трубу, уселся на брезенте, стал учить его играть «сбор». Хлобыстов подивился тому, как быстро китайчонок улавливал мотив, верно и четко выводил мелодию.
