Астрономические цифры!

Подумал он и о другом — о том, что по этим рельсам придется перевезти сотни тысяч солдат, которые только что вышли из небывало тяжелой войны. Теперь они в восторге от победы, жаждут скорой встречи с родными, мечтают о доме. А их придется провезти мимо родных мест, мимо непаханых полей на новую войну. Державин ничего не хотел сбрасывать со счетов: видел одновременно и радостного, полного сил гвардейца, высекавшего штыком свое имя на рейхстаге, и уполовиненную войной семью брата Антона, и обессилевшую женщину-сибирячку около застрявшей тележки. Может быть, это ее муж остался в снегах Подмосковья?..

Поезд резко сбавил ход, скрипнул тормозами: разъезд не принимал состава, не предусмотренного расписанием. Державин вышел из вагона. Лес, окутанный туманом, примыкал здесь к железнодорожному полотну. Генерал оглядел лесную вырубку, вдохнул полной грудью густо настоянный смолистый воздух. И живописный вид тайги, и этот ни с чем не сравнимый здоровый воздух вселяли в душу покой, настраивали на мирный лад. Побродить бы сейчас с ружьишком, похлебать у костра свежей ушицы да заночевать где-нибудь в шалаше на охапке свежескошенного сена!

Державин спустился с насыпи и увидел того младшего лейтенанта с русым чубчиком, который собирался форсировать Амур. Он стоял под откосом и побрасывал камешки, стараясь попасть в низенький пенек. При каждом броске вихорок опадал вниз, а он откидывал его, резко встряхивая головой.

— Значит, форсировать едем? — спросил генерал все с той же шутливой строгостью.

— Так точно, — просиял младший лейтенант, кинув руки по швам.

— А где дружков порастерял?

— Завернули ко дворам, на побывку. Последнего в Заларях высадил.

— А вы что ж не ко двору?

— Некуда заворачивать... — Младший лейтенант будто шутя передернул плечами.

— Понятно. Война порушила гнездо? Что же, она, брат, никого не милует — ни лейтенанта, ни генерала. Всех крушит, стерва.

Они пошли вдоль насыпи, остановились у муравьиной кочки, обложенной вокруг медно-желтой хвоей. Из-за леса показалось оранжевое солнце, и стали оранжевыми голые стволы высоких сосен, пожелтели макушки пней.

— Откуда родом? — спросил генерал.

— Брянский, из Кленов.

— О, земляк! Зовут-то как?

— Иволгин Сергей. Сережкой звали в деревне. А вот теперь...

— Сережкой?

Вот ведь как бывает! И с Брянщины, и Сережкой зовут. Таким был бы и его Сережка. Мог бы и лейтенантом стать.

Пока стоял поезд, Державин успел расспросить своего попутчика, из какого он училища, где потерял родных. Узнал, что отец его был деревенским кузнецом, потом кавалеристом. В молодости воевал в забайкальских краях — гонялся за бароном Унгерном, имел за храбрость именную шашку. После войны часто вспоминал своего командира Сергея Лазо и даже сына назвал в его честь Сергеем. С войны отец вернулся с изувеченной рукой и в кузнице не работал. В праздники учил Сережку рубить шашкой лозу — мечтал увидеть сына военным. Именную шашку намеревался передать ему в торжественной обстановке — на колхозном собрании с наказом, чтоб рубил ею беспощадно мировую контру.

Но так не получилось: шашка отцу пригодилась самому. Когда началась война, председатель кленовского колхоза Матвей Иволгин собрал конный партизанский отряд и увел его в Брянские леса. Там и сложил свою голову.

Державин позвал Иволгина к себе выпить чайку. К этому времени в купе уже все бодрствовали: тетка Настасья штопала заплатанное Гришкино пальтишко; дед Ферапонт, одетый в неизменный ватник, молча глядел в окно; Гришка лежал на средней полке, побалтывал голыми ногами.

— Ну, вставай, разбойник, вставай! — кивнул ему генерал. — Я вот гостя к тебе привел — дядю Сережу.

— Сережу? — вскочил Гришка. — Нашего Сережу?

— Вот заладила сорока Якова — нашего да не нашего, — проворчал генерал, пожалев, что назвал лейтенанта по имени. — Конечно, нашего. Земляк он наш, жил в Кленах, возле Бобровки.

Гришка быстро сдружился с гостем. Он осторожно трогал его золотые погоны и новенькие ремни, поплевав в ладони, причесывал на косой пробор свои белые волосенки, норовя взбить такой же вихор, как у дяди Сережи. Иволгину очень хотелось побаловаться с ним, да неудобно: ведь он теперь офицер.

Завтракали вместе, доканчивая генеральские запасы продовольствия. Подавая деду Ферапонту четвертый стакан чая, Иволгин спросил:

— Что вы, дедушка, ватник не снимаете в такой духоте?

— Жар костей не ломит, — уклончиво ответил старик. — Нас ни холодом, ни жарой не проймешь.

— Что верно, то верно, — подтвердил генерал. — Батяня-то мой зимой и летом босой ходил. Кожа на ногах — хоть на подошвы к сапогам. Пришел как-то в бобровскую кузню за гранатами, которые он партизанам носил... Это мне кузнец рассказывал. Пришел и наступил нечаянно на раскаленный обрубок железа. Дым повалил, а ему хоть бы что. «Сгоришь к чертовой бабушке!» — кричит ему кузнец, а батяня ответствует хладнокровно: «А ты не разбрасывай свои железки».

Гришка хитровато поглядел на деда Ферапонта и шепнул дяде Сереже:

— А я знаю, почему дедушка куфайку не снимает: у него рубашки под низом нет. Он ее за жмых променял...

— Цыц, болтушка! — озлился старик. — Есть на мне теперича рубаха. С енеральского плеча...

У Державиных Иволгин почувствовал себя как дома — вроде бы побывал в Кленах. Перед глазами встала родная хатенка на самом краю деревни. Напротив — отцовская бревенчатая кузница с единственным оконцем. Осенью крышу кузницы заметало кленовыми листьями, и она походила на сказочную избушку на куриных лапках, на собачьих пятках.

Весенними вечерами кленовские мужики и бабы толковали на завалинках о посевах и покосах. Сережка с такими же вот сорванцами, как Гришка, гонял хворостиной майских жуков. Потом мать загоняла его в избу, поила в потемках парным молоком, смазывала простоквашей ноги в цыпках, и он уходил с отцом на сеновал спать.

Державин набил маленькую трубку «золотым руном» и, прежде чем прикурить, попросил у Иволгина его командировочное предписание.

— Э, сынок! А форсировать Амур тебе не придется, служить будешь в наших забайкальских краях — как раз там, где отец воевал.

— Тоже неплохо, — деловито заметил Иволгин. — Какая разница, откуда бить самурая? Лишь бы бить.

— Так-то так, да бабушка надвое сказала. — Державин примял пальцем вздувшийся в трубке табак, кивнул на свой потертый кожаный чемодан: — Сам везу на восток чемодан фронтового опыта. А понадобится ли — не знаю.

— Сомневаетесь, значит? А неплохо бы навестить Порт-Артур — снять с креста распятую там Россию, — помечтал Иволгин и начал рассказывать о выпускном вечере, о дирижере Шатрове.

— Снимать с креста Россию ты опоздал, мил человек, — ответил Державин. — Мы в семнадцатом году ее оттуда сняли. Беда в том, что самураи и теперь нам житья не дают. Хотят всю Азию распять — половину земного шара! Вот ее-то надо вызволить из беды.

Разговорились о Шатрове и его вальсе «На сопках Маньчжурии». Державин был весьма удивлен, узнав, что автор знаменитого вальса жив, да еще служит в армии. Но еще больше удивился тому, что Шатров знает героя Мукдена Мещерского — знаменитого подпоручика, который поднял остатки полка в штыковую атаку.

— Вы тоже его знали? — поразился Иволгин.

— Я узнал его позже — в гражданскую воевали вместе. А потом наши пути разошлись. Крушение потерпел штабс-капитан Мещерский.

— Расскажите, товарищ генерал! — загорелся Иволгин.

Державин молча глядел в окно на проплывавшую в молочном тумане сибирскую тайгу.

— Да, брат, крушение... — сказал он наконец. — А человек был храбрый. Он перешел со своей батареей на нашу сторону под Хабаровском. «Не хочу, говорит, служить белой гвардии — она Россию продает японцам». За отвагу и мужество прозвали его Мстиславом Удалым. Но был у нашего удальца один недостаток — чрезмерное самолюбие. Это и погубило его. Наш командир полка — он был из бывших унтер-офицеров — дает Мстиславу приказ, а тот кочевряжится. Как, дескать, так? Он, штабс-капитан, будет подчиняться унтеру! Слово за слово — Мещерскому пригрозили переводом в интенданты — за недисциплинированность. И тут герой наш закусил удила. Его, героя Мукдена, кавалера ордена Станислава с мечами, — в интенданты! И не придумал ничего лучшего, как бежать в Маньчжурию.