— Не пугайте. Были у нас немцы в тылу и под Корсунью, и под Яссами. И ничего получалось.

Волобой не без любопытства разглядывал представителя Гумбацу[11], и он показался ему чем-то похожим на эту ночную совку, что упрямо билась о лампочку, стараясь ее погасить. Удар слева, удар снизу — а лампочка все горит.

— Я знаю военную историю: Суворов! Альпы!

— Да, Суворов не устарел.

— Но ваш Суворов говорил про солдат, а не про танки.

— Он просто не успел сказать: не дожил до них.

— Вы оптимист! Но не ваш ли дедушка собирался закидать нас шапками сорок лет назад? — снова осклабился Мамура.

— Знаю. Старик просчитался. Шапками вас не закидаешь. А снарядами и бомбами закидать можно. И мы это сделаем! — Комбриг изучающе поглядел на японца, чиркнул зажигалкой.

— Нет! — вскинул голову Мамура. — Перед вами лучшая в Японии Квантунская армия. Полки генерала Усироку Дзюна. Им гордится микадо!

— Скажите откровенно, у вас хватит сил задержать нас на хинганских перевалах? — спросил Волобой.

— Для этого не надо иметь много сил. В горах одна батарея остановит ваши железные машины.

Волобой понимал, что Мамура во многом прав: в горах танк задержать не трудно. Но все-таки сказал, что одна батарея его не задержит. Тогда Мамура поднял вверх палец и назидательно, почти торжественно проговорил:

— Не забывайте, господин полковник: для современной армии сотня километров — не расстояние.

— И вы, господин майор, не забывайте, наша авиация не позволит вам подбросить на перевалы артиллерию.

— Она ждет вас. Идите в горы, идите! Мы отрежем вам пути назад, закроем выходы из гор на той стороне. Вы будете зимовать в горах. Хинган будет вашей могилой, танки будут вашими гробами! Да, да! Вы вспомните меня...

Волобой с усмешкой посмотрел на Мамуру. Ему стало ясно: японцы не предполагали, что наши танки пойдут через Хинган. Гораздо логичнее было считать, что они двинутся по равнине. Но на том, видимо, и строился замысел всей операции — поступить «нелогично», свалиться на врага оттуда, откуда он не ждет.

— Вы не ответили прямо ни на один вопрос, — сказал он. — Но я узнал все, что мне нужно. Вы не хотите, чтобы наши танки шли в горы. Значит, вы не ждали их там и вам нечем их держать. Так ведь?

Ван Гу-ан почувствовал, что разговор подходит к концу, сжал винтовку, шагнул к Мамуре. Тот шарахнулся в сторону.

— Бакаяро![12]

— Вам мерещатся расстрелянные китайцы? — спросил Викентий Иванович. — Бойтесь живых!

Прежде чем выпроводить очумелого майора, Волобой сказал:

— Натворили вы здесь — хуже некуда. Убирайтесь домой. Что вы хорохоритесь? Во всем мире наступило замирение. Одни вы мечами размахиваете. Пора прийти в себя.

С Большого Хингана спускалась на землю темная ночь. Где-то выли шакалы. Прохладнее стал воздух, сильнее запахло болотной гнилью. Из потонувшей во мгле баргутской деревушки доносился запах горелого кизяка. Все тише становилось в стане. Поужинав, бойцы ложились на разостланные шинели, одни тут же засыпали, другие тихонько переговаривались. Илько глядел на деревушку, шептал стихи:

— И деревня сонная, шо лежить у гор, валом обнесенная, як тюремный двор...

В стороне темнел горный отрог, у его подножия — неподвижная фигура часового. Там в заросшей травой яме сидел майор Мамура. Волобой решил переправить его завтра утром в штаб армии, где он может пригодиться при прорыве Халун-Аршана. Ван Гу-ан сидел у потухшего костра и смотрел на часового. Мукденскому рикше хотелось поскорее рассчитаться со своим заклятым врагом, но автоматчики сдерживали его.

— Не горячись, Иван Гуанович, — остепенял китайца силач Забалуев. — Мамура не уйдет, получит все, что заслужил.

Из палатки комбрига вышел Викентий Иванович, позвал Ван Гу-ана сходить с ним в баргутскую деревушку. Ван Гу-ан не возражал: ему самому хотелось навестить семью Чан Су-лина, которого японцы расстреляли в Халун-Аршане.

Вместе с замполитом в деревню отправились Иволгин, Аня и отделение автоматчиков. Всем хотелось увидеть первый населенный пункт, освобожденный их бригадой.

В притихшем селении — ни огней, ни людского говора, ни собачьего лая. Десантники наскочили в темноте на земляной вал, которым была обнесена деревушка. За валом показались глинобитные фанзы. Долго плутали по темным закоулкам, натыкались на глиняные стены, на плетни. Ван Гу-ан заходил во дворы, чтобы узнать, где живет семья Чан Су-лина. Наконец они перешли овраг и увидели низенькую одинокую фанзу, похожую на стожок почерневшего сена.

Вход был завешен соломенной циновкой. Ван Гу-ан отвел ее в сторону и что-то сказал по-китайски. Никто ему не ответил. Из фанзы пахнуло дымом, прелью, тяжелым запахом распаренной травы. На полу меж камней горел маленький костер. Присмотревшись, Иволгин увидел около него дряхлую старуху с глиняным горшком в руках и полуголых китайчат. Старуха испугалась нежданных гостей, подняла руки, точно защищаясь от удара. Китайчата мгновенно разбежались по темным углам, видимо ожидая беды. Ван Гу-ан ласково сказал им несколько слов, и все успокоились.

Старуха опять принялась за свое дело — палочкой стала помешивать разопревшую в горшке траву. По ее строго-безразличному, испещренному морщинами лицу трудно было определить ее душевное состояние.

В потолке зияла дыра, но дым не шел туда, разъедал глаза, щекотал в носу. Огонек лизал днище горшка и бросал тусклые отсветы на стены фанзы и лица китайчат, на разостланные соломенные циновки.

— Ох, как здесь страшно, — прошептала Аня, прикрыв ладонью глаза.

— Як первобытные люди в каменном веке, — тихо произнес Илько, пораженный бедностью обитателей фанзы.

Китайчата диковато, но с любопытством посматривали на гостей. Все были худыми — кожа да кости, с большими животами.

Ван Гу-ан заговорил со старухой. Викентий Иванович прислушивался к их разговору.

— Старуха не жинка ли того расстрелянного китайца? — спросил Посохин.

— Это его мать, — ответил Русанов. — Жена умерла недавно.

— Что же они трубу не сделают? Глины, что ли, в Китае недостаток? — спросил Поликарп, вытирая прокуренным пальцем навернувшиеся от дыма слезы.

— За трубу надо платить налог. А чем платить? Ребятишками? — ответил Русанов.

— И дверей, мабуть, по той же причине не имеють, — догадался Илько.

Викентий Иванович с удивлением отметил, что в фанзе нет ни одного железного или стеклянного предмета — все сделано из глины или камня. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. «Каменный век...» — вздохнул он и, обернувшись, увидел в темном углу еще одного китайчонка, неподвижно лежавшего на циновке под овечьей шкурой.

— Пацан-то, однако, хворый? — высказал догадку Посохин.

Старуха достала из горшка травяную лепешку, с трудом поднялась и заковыляла в угол, где лежал китайчонок. Ноги у нее были маленькие, детские. Она шла, как на култышках.

— Калека, — шепнул Забалуев.

— Это у них обычай такой. — Викентий Иванович рассказал, что в Китае девочкам в детстве бинтуют ноги, чтобы остановить их рост. Девочка вырастает, а ноги остаются детскими.

— Какая дикость! — Аня прижала ладони к покрасневшим от волнения щекам.

Запасливый Посохин, у которого всегда были «лезервы» про черный день, достал кусок хлеба, разрезал ножичком на несколько частей и положил на каждую по ломтику сала.

— А ну, пацаны, налетай! Ково тут, паря, стесняться!

Китайчата набросились на еду. Автоматчики угостили их сахаром. Ребятишки брали кусочки сахара с недоверием, приняв их, видимо, просто за камешки. Но вот самый маленький попробовал камешек и удовлетворенно захрумкал. За ним — остальные.

— Ага, раскутали, бесенята! — засмеялся Юртайкин. Но китайчата не улыбались, и всем стало жутко.

Аня склонилась над лежавшим ребенком. Это была девочка лет пяти — маленький скелет, обтянутый желтой кожей. Открытые глаза ее были неподвижны, будто остекленели.