Митя, мастак и дока в наладке вечеринок, поняв заминку, «повернул» гармонь на песню. Постучав костылем по боку сундука, потребовал внимания, развел меха и сам же запел:

Митин зачин был тут же подхвачен, и песня полилась сама собой:

Клава не отозвалась и на песню — на эту и на другие, какие пытались играть для нее лядовские певуньи. И словно на зло, она принялась снова переплетать косу. Вечеринка не заладилась и всем стало скушно. Сошлись на том, что Клава — неумеха в пении. Тогда одна из бойких девчат, жгуче стрельнув в сторону Клавы обидчивыми глазами, как бы желая поставить на кон и свою судьбу, предложила:

— Давай гадать, девки! Была — не была… Святки ведь…

— Кто ж при женихах гадает? — пристыдила охотницу до гадания хозяйка.

— Тетка Люба, а давай-ка сюда нашу бутылку! — загорелся хитрой задумкой Зимок. — Мы в «поцелуйки» сыграем.

Все согласно захохотали. Тут легко было догадаться: раз не поет, не пляшет Клава — так, может, поцелуй достанется. Зимок этого желал, горел страстью и ошалело верил в удачу. Николай Вешний, наоборот, не хотел такой удачи — даже себе. Ему не нравилась эта игра. В ней он всегда проигрывал. Но, будто спохватившись, вспомнил просьбу деда Разумея: присмотреть за Клавой, чтоб никто не надсмеялся над ней. Вспомнил, но поделать уже ничего не мог — всем захотелось игры в «поцелуйки». Хозяйка вышла из спальни и подала бутылку с изрядно потертыми боками от долголетнего крученья на полу.

— Бери да знай: в винополке она гривенник стоит… Не разгрохайте! — не преминула напомнить тетка Любаха.

Как не хотел «удачи» Вешок, а по жребию выпало начинать ему. Он нехотя вышел на середину горлицы, размел растоптанным лаптем семечную шелуху по сторонам и крутанул бутылку. Пока она вертелась, Клава крепко зажмурилась, будто стеклянная посудина должна была взорваться, и открыла глаза лишь тогда, когда грянул жаркий хохот. Неожиданно для себя она захлопала в ладошки и совсем по-детски рассмеялась — бутылка, замерев, уставилась своей глоткой на гармониста. Коля-Вешок под общий смех чмокнул Митю в потный лоб, вытер губы рукавом рубахи и вернулся на свою квашню…

Зеленой юлой крутилась на полу бутылка. Многие уже перецеловались не по одному разу и под общий смех чаще выходило так, что ребятам доставалось целовать своих же приятелей, а девчатам — своих соперниц. Но никого из парней не выводила удача на поцелуй с Клавой. Та даже успокоилась и потеряла чуткость к желанной опасности. И вот — совсем бы никто и не подумал — досталась Клава Петьке-петушку, рыжему мальчишке, которому лишь недавно старшие позволили войти в свою компанию. Правда, он только казался мальчишкой, а годочками он был ровней Клаве. Но так и не свершился всеми жданный поцелуй… Как видели все, бутылка, пущенная Петей, остановилась носом к Клавиным сапожкам. Но в тот же миг коршуном сорвался с лавки Зимок и, будто ненароком, носком сапога пнул бутылку. Та отвернулась от Клавы и нацелилась носом в святой угол, где никого не было, кроме угодника с сострадальными ликом и прикопченной бородой.

— Вон тебе, Петя, с кем целоваться, — не по-мужски съязвил Зимок и пнул пальцем в икону.

— Не богохульствуй! — пристрожила хозяйка охальника.

Выходка Коли Зимнего никому не понравилась, и все потребовали справедливости. Зимок с панибратской снисходительностью положил руку на плечо Пети-петушка и с явной издевкой процедил:

— Целуй, Петя! Я не запрещаю…

Николаю Вешнему захотелось тут же чем-то ответить обидчику. Он тихо, вроде без всяких намерений, подошел к тезке, встал плечом к плечу, как встают для мужского разговора, и с дюжинной силой надавил своим лаптем на сапог соперника. Тот с показной хладнокровностью и совсем безбоязно, но тихо, не для всех, ответил:

— Я понял, Колюха! Но потом скукуемся… — И как будто ничего не случилось, едко улыбнувшись, Зимок подтолкнул Петю к Клаве: — Валяй, Петушок, целуйся, коль досталось…

Клава со школьного мальства знала Петю — в первых классах даже училась с ним, и потому она без стеснения поднялась навстречу пареньку, готовая дружелюбно позволить поцеловать себя. Но Петя то ли сробел, то ли от обиды — никто так и не догадался — подхватил шубенку с шапкой и метнулся вон из избы.

Хозяйка тетка Люба, почуяв неладное, вышла на свет, потопталась для виду — она сегодня сделала все, что требовалось от нее, подошла к часам, поддернула гирьку, тюкнула пальцем по маятнику и широко зевнула:

— Ну, женишочки милые да невестушки любые, будя карасин палить да судьбу спытывать! Петухи давно запели — ночь на утро повернули…

Перекрестясь, повитуха подошла к лампе и увернула фитиль до лампадного света.

На дворе крепкий морозец крутко калил воздух, сонное небо с полунощной ленцой высевало чуть заметный сухонький снежок на притихшие подворья и Лядовское окрестье. Собаки молчали и лишь петухи затевали свои первые песни. Это еще не побудка, а лишь звуковая отметина середины ночи. В природе ощущалась та переломная пора, когда не было еще морозной лютости, какая наступает между рождеством и крещеньем. Рождественские морозы еще не сдали свой караул, а крещенские не приняли смену. После табачного смрада, каким всегда настоена изба Любы-повитухи, ночной воздух был студено чист и свеж.

Лесник дед Разумей увез Клаву с гармонистом на подлесный конец деревни, где они жили по соседству. Влюбленных парочек развели по дворам заветные стежки-дорожки…

Последними избу покинули Зябревы. Разошлись, не разжав зубов и даже не откланявшись, как обычно. Однако шагов через десяток Зимка прорвало-таки, и он, как из дробовика, внезапно выпалил вдогонку тезке:

— Скукуемся! Обязательно!

— Да, сласкаемся! Какой разговор, — равнодушным и согласным тоном откликнулся Вешок.

С того и началось. И началось вроде бы просто. Первое, что сделал Николай Зимний, — напросился с отцом в город и там посетил цирюльника. Из копны всклоченных волос — они осоковой кочкой дыбились на голове — завел себе, подстать казаку, чуб с левым пробором. Заметив такую перемену, через какое-то время, на очередную гулянку с чубом заявился и Николай Вешний, с той только разницей, что бороздка пробора белела у него над правым виском. Но Вешка терзала другая загвоздка — лапти… Во многом же соперники были схожи: и ростом — высоки и статны. Может, Зимок — вершка на два повыше, зато Вешок настолько же шире в плечах. И лицом недурны оба и даже красивы, если сравнить с другими парубками; и оба темны волосом: и носами подходили друг на друга — будто один мастер лепил их; лишь глазами они разнились велико и заметно. Зимок лупоглазее Вешка. Как у нетерпеливой девки, его глазища по-лягушечьи лучились из орбит и горели бешеным светом начищенного клинка. У Вешка они с татарским прищуром и более скрытны — не скоро разглядишь каким светом светятся… Но глаза не беда, а вот лапти сапогам — совсем неровня.

И пришлось Вешку теребить отца. Тот нежадно уступил свои. Хоть и не из последнего «богатства», а с дрожью в руках кузнец Иван Лукич достал из сундука свои жениховские. Яловые, на спиртовой подошве, с блескучими подковками — таких теперь никому не стачать. Отец повертел сапоги в руках, помял головки, даже понюхал зачем-то, приставил к ноге сына, прикинул — в самый аккурат — и подал обнову.

— На, дьявола голова! Трепи на своих погулянках… Я-то лишь раз и надевал их — на свадьбу, твоей матери трафил, — то ли жалеючи, то ли с гордостью проговорил отец, подавая сыну пару, пахнущую лежалой кожей и застойным дегтем. — Скоко годов сошло с той поры, а они все первым сортом: хоть на базар, хоть на показ. Так-то вот…