Вешка, однако, на удивление всем, месяца через два воротили из армии из-за непригодности. И «непригодность» эта показалась лядовцам загадочной на первых порах. Николая угораздило попасть в лазарет раньше, чем на передовую, и там ему сделали операцию. Угодил он туда, как сам признался мужикам, по дурости. Однажды, на учебных маневрах, по время передышки красноармейцы шутя втянули Николая в спор: протащит ли он пушку в одиночку, хотя бы шагов на тридцать?.. Служил он в орудийном расчете правильным — номером по своей силе. И по тому, как он играючи исполнял свои обязанности правильного, с ловкостью циркача орудуя орудийной станиной, солдатам расчета показалось, что Николай Зябрев при определенной ситуации мог бы заменить обе пары тягловых коней — и коренных и выносных вместе. И всем вдруг захотелось поглядеть, как все это получилось бы на деле. Поспорили. В каску батарейцы высыпали из своих кисетом махорку, у кого сколько имелось. При удаче Николай по праву победителя мог разжиться этим богатством и прослыть богатырем среди сослуживцев. При проигрыше, наоборот, ему пришлось бы всю неделю чистить пушку в одиночку. Таков уговор.

Батарейцам лишаться курева было не так уж и просто — махорка у солдат всегда в особой цене. Но еще жальче им стало Николая, когда тот орудийный лафет поднял себе на закорки и лицо его от натуги стало багровым и страшным. Кто-то предложил прервать спор, но Зябрев самолюбиво запротестовал и попросил лишь помочь стронуть пушку с места. Провез он ее шагов с пол-сотни, пока не уперся в небольшой взгорок. Солдаты расчета «победу» Николая ознаменовали криком «ура». Ободренный Зябрев, поднатужившись, решил тащить орудие дальше — всем на удивление и на зависть. Однако, не одолев взгорка, сбросил вдруг с плеч станины и сам отвалился в сторону скошенным снопом. «Простите, ребята, что-то живот подвернуло, — прошептал Николай, теряя сознание, — махорка ваша.»

После операции в строй он уже не годился. Однако рядовой Николай Зябрев угодил под трибунал. Военные дознаватели, проведя следствие, расценили, что его «проступок», таящий в себе скрытое дезертирство, равносилен самострелу на фронте. И не заступись за него сам командир артполка, возить бы Николаю тачку вместо пушки в тех местах, где Макар, как говорится, не стерег и телят. Списали Зябрева подчистую, и батарейцы с тихой и незлой завистью проводили его домой, нежадно поделившись с ним на путь-дорожку солдатской махоркой.

Пока воротившийся из армии Николай Вешний отходил от операционной раны и того страха, какой пришлось ему пережить на военном суде, конфликт с финнами разгорелся уже в войну. Там, неподалеку от Ленинграда, грохотали пушки, строчили пулеметы, сходились врукопашную лыжные стрелки, зоркие снайперы друг у друга выклевывали в цепях передовой командиров и наблюдателей. Финны стояли на своем, наши тоже требовали чего-то своего, законного. Сила перла на силу, толком не разобравшись, кому чего надо. И оттого еще ожесточеннее солдаты били друг друга.

Но война — войной, а жизнь — жизнью. И вот, в крохотном отражении случившейся войны произошла непонятная неожиданность и в Лядове. В одно из морозных утр, словно грохнуло из самой огромной пушки, по деревне прокатилась ошеломляющая весть: Николай Вешний увел к себе в избу Клавдю со всем корогодом ребят и домашними узлами. Увел с тихого согласия ее старухи-матери, которая с каждым годом после безвестной пропажи мужа Матвея все больше теряла рассудок… Своей же супруженице Моте с жестокой бесстыдностью Николай сказал: «Хочешь — живи, а нет — так уходи с глаз!» Мотя сошла со двора так же безропотно и ни с чем, как когда-то пришла сюда по зову Николая. Иван Лукич, проводив сноху до эмтээсовского стана, где Мотя надумала учиться на курсах трактористов, по-стариковски сплакнул и отечески повинился за сына:

— Ты, Матренушка, дочка моя, прости его, дурня. Видать, от войны на него такое помутительство нашло…

А воротясь домой, Иван Лукич, не сдержав душевной боли, принялся журить сына:

— Одюжил-таки, одолел своего соперника… Солдат воюет, а ты, бестолковец, солдатку смущаешь… Разве по-кавалерски так-то, а?

— Да не гунди ты, отец. Его же убило, Зимка-то! И каково ей теперь с пятью ртами? — стал отбиваться Вешок от упреков.

— Ах, какой божий кормился нашелся! — не унимался отец.

Зла, однако, у него хватило ненадолго. Скоро Иван Лукич, пожалуй, впервые в жизни узнал совсем иного сына. Ошалевший от счастья, Николай не был похож на самого себя. Он охотно, с каким-то захлебным восторгом возился с Клавдиной ребятней, как только выпадал свободный час от работы. Смастерил им салазки, а Ванюшке, старшенькому, отковал даже всамделешние коньки, под стать фабричным. Это были первые коньки в деревне из железа! Помаленьку, словно цвет при поливе, стала оживать и Клавдя ото всего, что свалилось на ее судьбу в последнее время. Еще месяц назад Разумей в одну неделю отвез на погост сразу два гробика. Самые малые крохи — грудной малец и девчушка полутора годочков — захлебнулись скарлатиной с такой поспешной жестокостью, что не успели, как говорится, и прогореть свечи. А тут еще обмороженный сосед, вернувшийся с фронта, чуть не добил Клавдю вестью о гибели ее мужа — Зимка…

Скоротечно прошла лютая зима сорокового, а с ней и война с финнами. Не досчиталась Лядовка еще четверых своих молодцов после нее. Поскорбели, но не удивились своим потерям — всякая война кровь любит: ни моря без воды, ни войны без крови не бывает. Больше удлиняясь другому: живым и невредимым вдруг вернулся с фронта Зимок. Да еще и с медалью «За боевые заслуги». Чуть не в голос, со счастливым суеверием воскликнула вся Лядовка: «Жить Николаю и не помирать еще сто лет!»

Иначе встретила мужа Клавдя. Когда он появился на пороге кузнецовой избы с Разумеевским берданом в руках, она горестно вскрикнула:

— О, боже!..

Клавдя в упор, с безотчетным бесстрашием глянула на Николая и жалостно простонала:

— Боже, закрой мои глазыньки!

— Застыдилась, кур-р-ва?! — чуть не плача, засмеялся Зимок.

— Стреляй! Стреля-а-ай! — загораживаясь крестом сложенных рук и отступясь на шаг, еще пронзительнее вскричала Клавдя.

На раздирающий душу вопль выбежали в сени ребята. Но и они, как и мать, не знали, что делать. Отец опустил ружье и по его запьяневшему от горя и водки лицу знобким облачком прошлась мягкая и добрая улыбка. Однако повторный вопль «Стреляй!» сокрушил его окончательно. В этом отрешенном вскрике он услышал все: и ненависть к себе, и подневольное полуобманное замужество Клавди и рухнувшую надежду на ее новую жизнь в другом доме. В ее бесстрашном вопле слилась вся судьба с ее горем, слезами и непомерным терпением, какие могли только выпасть на бабью долю. Поняв все это, Николай, распахнув армейский полушубок, с сумасшедшим неистовством принялся целовать детей, окатывая их мутным запахом вина и овчины. А Клавде, как бы защищаясь, пробормотал:

— А ты, знать, и не рада, что меня не угрохали на фронте?..

Клавде нечего было сказать на это. С тайной отрадой она молилась в душе об одном: отвел бы бог другую беду. А то быть убийству. Вешок с отцом в этот день, еще по крепкому утреннику, уехали на санях за углем и металлом для колхозной кузницы. Пугаясь их внезапного возвращения, Клавдя прямо и безбоязно сказала мужу:

— Коль простил, идем домой. Там и убьешь меня. А тут не тронь — пожалей ребят…

Белым днем супруги Зябревы со своим ребячьим выводком, будто ничего и не случилось, проследовали по обезлюдевшей слободе — от кузнецовой избы до своей. Безлюдье, однако, было только кажущимся. Из-под оконных занавесок, из-за углов сараев и расщелины ворот лядовцы с настороженным любопытством провожали глазами Зябревых и с утешным облегчением вздыхали: «Слава богу, обошлось без крови». Впереди шагала Клавдя с малышней. Еще не битая, она шла с напускной гордецой на лице, словно приговоренная к пытке, но никем не покоренная. Следом, валкой и шаткой походкой выпившего человека, с постельными узлами и пожитками на горбу шел Зимок. Переживший мужской позор, он с явной неловкостью поглядывал на избяные окошки и нутром чуял пересуды хитроватых лядовцев. Позади всех, словно конвойный, с берданом на плече, довольно бодро шагал Ванюшка. Польщенный отцовским доверием к ружью, он чувствовал себя на седьмом небе, горел радостью и ничего не думал о том, что может еще случиться дома…