— Все! — опрометно вскочил Николай на ноги и тем сбил со слова Мотю. — Все! Хватит всяких Жоржиков любовать!.. И Москва без тебя достроится. Идем домой!

Опять сила поборола силу, и Мотя послушно поплелась за Николаем в сторону Лядова. Всю остатнюю дорогу они молчали. Лишь однажды, сам не зная зачем, вспомнив отца, Николай проговорил:

— Батя у меня хороший!..

Когда вошли в деревню, в избах уже топились печи, в поскотинах мычали коровы, блеяли овцы, просясь на волю. Из конца в конец чистым перекатом текла молотковая стукотня — во дворах отбивались косы. Все как вчера и, наверное, как тыщу лет назад, — приятно подумалось Николаю. Как-то старая Лядовка примет сегодня своего блудного жителя, а с ним — совсем нового человека, никем незнамую Мотю?..

Вон и «конек» на родном крылечке, избяная крыша с опрятным причесом соломы, утренний солнечный лоск на ней… Кузня рядом! Скорее бы фартук на грудь да молот в руки — и куй до задышки, до мозолей, до поту, пока бы душа не разорвалась. Как-то легко и с непривычной веселостью проклокотали эти желания в груди — будто позади не было ни армии, ни свадьбы Зимка с Клавдей, ни коногонства в шахтном подземелье, ни кабалы на чугунке, ни пьяной потасовки в красном пакгаузе.

Неловко охорашиваясь, Николай как бы мысленно оглядел себя и Мотю — будто пришел в гости, а не домой. Зацепился взглядом за Мотин узелок с арбузными семечками.

— Где ты их насобирала? И зачем? — от нечего сказать спросил Николай.

Мотя смутилась и сказала правду:

— Недели две назад на Москву проходил южный товарняк. За полверсты до станции оторвался хвостовой вагон и сошел под откос. Разбился вдребезги. Пошли посмотреть, а там арбузы оказались. Да только красное месиво от них — ничего целого не осталось. Стадо неподалеку паслось. И веришь, Коля, как на праздник сбежались коровы, овцы, козы, телята, станционные ребята — сладкого всем охота. Ну и я ходила туда, вот и насушила…

— Для забавы, что ли?

— Для какой-такой забавы, дурачок. За милый хлебушек порой сходили они, — Мотя тряхнула узелком, словно там не горькие семечки, а редкостные гостинцы-сладости.

— На кой ляд они теперь тебе? — с сытой заносчивостью сказал Николай. — Высыпи птичкам на харчи…

— Нет, Коля, для меня давно каждое зернышко — на вес жизни…

Иван Лукич встретил сына с испуганной радостью, не зная, куда посадить, чего сказать, о чем спросить. Без меры засуетился и, чтоб как-то ублажить сына радушием, пытался зачем-то улыбаться. Но уж лучше бы он этого не делал — лицо тут же морщинилось и казалось иссеченным сечкой и смотреть на него было страшновато. «Сдал, постарел и подурнел отец», — невесело отметил для себя Николай.

— Вот, батя, родню нашел! — с излишней веселостью представил он Мотю.

— Нашел и — слава богу. Давно пора, — благодушно отозвался Иван Лукич, догадавшись что случилось. — Теперича, сказывают, все молодые так-то: ни тебе попа, ни родительского благословения. Штемпель в пачпорт — шлеп и вся недолга. А у кого нет такого документу — и так сойдет, — авось не на веки вечные. Одно слово — свобода. Стыду не надо…

— Да не ворчи ты, — будто в шутку, обиделся Николай.

— Нет, нет! Зачем же, — испугался Иван Лукич. — Я к тому, что мне теперича хорошо и покойно будет… Дедом, бог даст, и сделаете меня, — отец улыбнулся и опять на лице зачернелись трещины. — Неча боле по свету рыскать. Делов и дома невпроворот… И внучата — великая радость, а? — только теперь Иван Лукич долго, со стариковской прикидкой, открыто и прямо посмотрел на Мотю. — А ты, дочка, не зорюй щечками-то, стыду тут никакого нету. Дело житейное…

За завтраком Николай узнал от отца обо всем, что произошло в Лядовке и за армейский год его отсутствия и за тот год, который был отдан шахте и недолгим скитаниям.

Колхоз обустраивался жестко, с большими потугами и со всегдашней крестьянской недоверчивостью и безладицей. Но колхоз — все-таки не коммуна, а артельное хозяйство, где все друг у друга на виду и каждый в своем значении и равноправии. Кулаков особых не нашлось, из зажиточных никто не артачился, так что дело обошлось без обрезов и высылок, не как в некоторых других селах, где петухи погуляли по избам и амбарам, и кровушка пролилась, и сирот прибавилось…

— Завтра всем миром косить собираемся. Хлеб поспел — зевать нельзя, — с хозяйской деловитостью проговорил Иван Лукич, сдувая чайный парок с блюдца. — Все поголовно — в поле. Такую мобилизацию объявил Антон Шумсков. Он у нас, как всегда, полный верховодитель — не ослушаешься.

— Все так все. И мы не против, не так ли Матрена батьковна? — обратился Николай к Моте, чтоб как-то ее ободрить, хотя ей и без того показались милыми существами и отец, и изба, и совсем какой-то домашний Николай. Все необыкновенно уютно ложилось на ее уставшую душу. — Мы что, обсевки, что ли?

— Я как ты, Коля, — согласилась Мотя, хотя еще толком и не разобралась, что и когда надо делать.

— Одно худо у нас, Николка, — с нутряной заботой стал жаловаться Иван Лукич, — сиротеет Лядовка наша… Народишко-то, особливо молодой, в город подался… Земля, вишь ты, им не по нутру стала, навроде каторги. На шахты текут люди, как ты вот убег. В Тулу тоже и в самую Москву — вон ажник куда. Чуть не в министры черт несет. Везде и всюду чего-то строить задумали. Какую-то социализму, говорил Шумсков. И ничего не попишешь: надо, говорят, а то опять на Расею войной попрут супостаты, ежели пронюхают, что ничего не делаем — на печи лежибочим да табак с вином глушим… А еще сказывал Шумсков об том, что какую-то пятилетку учинять скоро будут. И тоже уйма людей затребуется. А откудова их взять-то? Да все оттудова — из Лядова нашего…

— Не к буржуям же заграничным на поклон идти. Хоть там за гвоздями, за аэропланом каким, автомобилем или за трактором, — как умел, Николай принялся объяснять отцу политграмоту, как он сам усвоил ее еще в армии. — Все надо самим делать!

Иван Лукич с пониманием согласился с сыном:

— Дык, ясно дело своим горбом надоть — так-то надежнее, пользительнее и дешевше должно быть… Да опять же я не об том, сынок, чтоб люди не шли, куда им хочется по теперешней жизни… Меня другое терзает. Зачем, не возьму в толк, люди помирают допреж смерти? Вот какой убыток по сердцу бьет…

Иван Лукич явно свернул в сторону от непонятного ему разговора о том, что и какая сила переиначивает жизнь в Лядовке.

Николай снисходительно слушал отца, захмелевшего от чая и от невеселых дум. Такое с Иваном Лукичом бывало всякий раз, когда он принимался судить жизнь за ее вывихи, но рассудительности не хватало, чтобы объяснить все это, и он тогда начинал считать покойников, полагая, что людская убыль — самая гибельная потрата на земле.

— Вот взять кума Антипа Суринова, крестного твоего…

— Ай, помер? — встрепенулся Николай.

— Об том речь. Поехал в Тулу к ученому доктору от куриной слепоты лечиться, да под паровоз угодил сослепу. По весне схоронили… Митрюня, помнишь, который пятнадцатипудового бычка через всю Лядовку пронес и бутылку выспорил? Так вот — допился богатырь Буслаюшка, вином захлебнулся… Али взять Прохора Зимцова, конелюба. Когда колхоз зачинался у нас, от каждого двора все тягло затребовали, чтоб до единого копыта — на обчую конюшню. А у него жеребчик с кобылкой — одно загляденье, тебе знамо это. Их-то он свел и слезы не уронил, а вот жеребеночка от них — игрушка и только — хоть на комод ставь да любуйся — отдать не мог, заартачился. Ни в какую. Для красоты умолял оставить. Так нет же — высылкой застращали мужика. А Прошка заместо высылки от обиды в петлю залез. Вот как помирают люди, милок… Еще скажу историю: огородник Степа-холуй из ружья Костика-глупышку волчиной дробью начисто срезал — за одну пазуху огурцов малого порешил. Вишь, как теперича жизнь-то подешевела… Всяко избываются люди. Да ладно бы от старости, с износу бы помирали, а то как-то по насильству все получается да попередь сроку… Вот я как-то посчитал, что за два с небольшим года, пока тебя тут не было, Лядовка наша поусохла душ на тридцать. Будто война какая прошлась по ней. А прибавки, почитай, никакой — три человека. Васюта с Уровок возвернулся, звонарь церковный, знаешь его. Батюшка согнал его с колокольни. Со свечьми зашился: при нехватке сам их делать изловчился — из остатних огарков. Ну и на вино сбывал богомольцам. Прибыток заимел, загордился, перечить стал спьяна старосте и настоятелю самому. До богохульства дело доходило. Ну и погнали его. К колхозу нашему пристрял — фуражиром, вроде как помощником к конюху Финогену. И живет у него же приживалом. Бабка-то Финогенова померла тоже. Вот и старикуют они вдвоем теперича… Вторая прибыль — вот Мотя твоя…