Зимок бил жену не столь больно, но с оскорбительной мстительностью. Намотав солдатский ремень на кулачище, дрожа подбородком, он приказал Клавде раздеться. Стыдливо сверкнув большущими глазами, она сдалась:

— Я все… как скажешь. Только молю тебя: выпроводи ребят на улицу. Не позорь меня перед ними.

— Не-е-эт! — очумело ревел Николай. — Пусть видят и они…

И не дождавшись, когда она разденется, Зимок со всего маха огрел ее тяжелой пряжкой. Ванюшка, поразившись таким зверством, схватил ружье, но не зная, что делать с ним, залился слезой.

— Дурашка, патроны-то у меня в кармане, — хотел отделаться шуткой отец, но, будто спохватившись, рванул из рук Вани ружье и так пнул паренька сапогом, что тот кувырнулся через порог. — Ах ты, щенок! Меня даже Маннергеим не смог убить, а ты с ружьем на родного отца. Я тебя… — затопал Зимок сапожищами, да так, что все меньшие с испугу ринулись из дому за старшим братом.

Перепуганные дети, не ожидая, что будет дальше убежали в Кузнецову избу и со страха забрались на печку.

Когда кузнецы Зябревы воротились с углем, Вешок пошел в избу позвать Клавдю помочь в разгрузке.

— Папка с войны пришел! — ошеломил Ванюшка Николая и заревел.

— Ну, а зачем же плакать-то? Эдак не по-мущински, — больше утешая себя, чем ребенка, проговорит Вешок, не находя, что делать и говорить дальше.

— У папки медаль и ружье и он маму бьет. Может убил уже… — еле выговорил Ванюшка, заливаясь слезами. Заревели и младшие.

Николай Вешний вознамерился спасать Клаву. Но тут в избу, с хриплой злобой, вошел Зимок и дико заозирался, выискивая своих детей. Под распахнутым полушубком от задышки крупно вздымалась грудь. На гимнастерке, чуть выше левого кармашка блескуче телепалась боевая медаль. Вослед Зимку, почуяв неладное, вошел Иван Лукич. И все трое взрослых, устыдясь плачущих детей, нескоро нашлись, с чего начинать: с разговора или крушить друг друга чем попади.

— Если счеты пришел сводить, — первым, осмелев, заговорил Вешок, — то уходи немедля, не то прибью!

Сказал, будто на раскаленное железо плюнул. — Зимок трижды саданул кулаком в свою грудь и, раздирая глотку, заорал на всю избу:

— Меня сам Маннергейм не прибил, а ты… а ты…

— Я тебе не Маннергейм и шалавить не дозволю! — тоже, словно железом загремел, вскричал Вешок, выставляя грудь, будто для удара.

Иван Лукич, забоявшись кулачной схватки, увел ребятишек в спальню и оттуда отеческим голосом стал журить сына и Зимка:

— Эх, вояки, в лоб вашу так-то… Бабу поделить не могут… Ведь давно не парубки — бороды заводить пора, а все яруются, как бычки годовалые. Сколь годов бузуетесь до крови, а до се в толк не возьмете, что не силушкой любовь ладят, а душа — ей король и туз.

Ни тот, ни другой отца не слушали. Набычась, они стояли друг против друга, как бывало в молодости, и не хватало малой искры, чтоб взорваться.

— Соседа своего, Тараса, вини, — первым стал смягчаться Вешок. — Это он, придя с фронта, слух занес в Лядово о твоей гибели. От того так и вышло все. Понимать надо…

Николай Зимний, задумавшись, полез в карман за папиросами.

— А ты и обрадовался… — сквозь зубы процедил он. — Клавку за подол да на теплую печку…

— Почему же не писал ей тогда?

— Может, я спытывал ее? Ты в окопах не был и не знаешь, что в башку лезет, когда ты сам с собой разговариваешь. И всегда — в последний раз… И ты мне не указ в этом, — с наглостью ответил Зимок, круша зубами мундштук папиросы.

— Ну вот что, спытывалыцик. Забирай детей и мотай отсюдова. И пальцем не смей тронуть их. И Клавдю тоже… Знай, если ты в финских снегах уцелел, то я тебя под лядовские сугробы загоню — на веки вечные упрятаю. Знай и помни! — Вешок подтолкнул тезку в спальню, к ребятам, а сам тут же ушел в кузню.

Иван Лукич принялся помогать Зимку одевать ребятишек. Младшие несмышленыши поддались отцу, но Ванюшка заартачился и не хотел уходить из этого дома. Зимок было замахнулся на сына, но побоялся силы своей и стал уговаривать парнишку:

— Пойдем, сынок, мамка теперь уж и заждалась нас… А завтра, дурашка, мы с тобой к деду Разумею в лес пойдем. На охоту пойдем! Вот какие дела у нас…

Ванюшка был в том возрасте, когда еще не всякий обман отличал от правды, и подчинился отцу.

Все сошло, как мутный весенний снег, и в доме коновала жизнь наладилась прежним порядком. С той лишь разницей, что Клавдя еще реже, чем раньше, стала появляться на глазах людей, боясь пересудов. Даже за водой она бегала украдкой, позатемну, хоть утром, хоть вечером, когда у колодца не бывало баб. Зимок в налоговые агенты вернуться уже не мог — злачно место пусто не бывает. На его должности работал новый человек — из района. Обходительный, всегда чистенький, в средних годах, и здоровался он равно со всеми — с начальством и простым людом — за руку. К тому же был всегда трезв и серьезен. Но превосходил он бывшего агента Николая Зябрева не только в вежливости и деликатном обращении, а и в недоверчивости и даже в беспощадности, если это касалось налоговых порядков. Зубоскалы втихомолку пошучивали, что новый агент считает не только грядки в огородах, ветки на яблонях, рога, копыта в стойлах, но и проверяет титьки у коров: из какой и сколько каплет молока — и за каждую лишнюю капушку тут же накидывает налог. И оттого поминали Зимка теперь добрым словом и никто бы из лядовцев не взроптал, если б Николай вновь стал ходить со своим зловещим портфелем по их дворам, садам и огородам. Его-то иногда удавалось и провести, ежели бывал навеселе. Теперь же Зябрев, по праву награжденного за заслуги на фронте, партийным районным руководством был поставлен председателем колхоза.

Антон Шумсков уступил место выдвиженцу безропотно, однако со стариковским опасением: не запил бы на радостях новоявленный председатель. Но поскольку сам Шумсков становился во главе Лядовского сельсовета и по-прежнему оставался секретарем местной партячейки, районное руководство поручило ему приглядывать за новеньким предколхоза. Зимок отнесся к доверию высокого начальства с пониманием и вел себя, как подобает, без особого «заноса», во всем слушаясь многоопытного Шумскова. Итак, судьба Николая Зимнего складывалась довольно благополучно. Простились ему и прошлые грехи, забылись и его «геройские» истории по семейной и любовной части.

В свою борозду, хоть и не так скоро, вошла жизнь и в кузнецовой избе. Как ни трудно, с душевным изломом, но пережил и во второй раз Николай Вешний потерю Клавы, своей первой любови. Пережил, и душа, не понять какой силой, вновь потянулась к несчастной Моте. Бессчетно раз Вешок ходил в эмтээсовскую «коммуналку», где обитали и женщины-трактористки, чаше всего бездомные и бессемейные, Ходил, звал Мотю, умолял воротиться домой, каялся, давал клятвы, угрожал… Ходил к ней трезвым и навеселе, в выходные и будни, вечерами и лунными ночами, угрюмым и притворно-веселым. Случалось, что они говорили хорошо и по душам о прошлых счастливых днях своей жизни, гуляя в березовой рощице и глухоманных оврагах. Но Мотя была непреклонна и отказно твердила: «Под трактор голову брошу, а на позор и посмешище не возвернусь боле!»

Муками сына мучался и отец Николая. Валилась из рук работа, бессонные ночи казнили душу, ходила кругом голова от тяжких дум и жутких предчувствий: вот-вот, угрюмец, сотворит что-нибудь недозволенное, а то и того страшнее — порешит себя или тронет Мотю. С такими тревожными мыслями и предчувствиями однажды утром Иван Лукич отправился к Антону Шумскову. Пришел край — идти больше было не к кому. Мудрый Антон недолго ломал голову. Он нашел-таки выход из горя, с каким пришел к нему старый кузнец. В МТС, в незначительной должностенке работал свой лядовский мужик — дальняя родня Шумскова. Вот ему-то Антон и написал письмо-записку, с которой в то же утро, без малого промедления поплелся Иван Лукич в МТС. Пять верст для старых ног — крюк не малый. Но как богомолец в старину, идя в храм с надеждой вымолить у Всевышнего свой уголочек в раю, так и ошалевший от светлой мысли, что Матренушка воротится в его дом, Иван Лукич поспешал в МТС с несокрушимой верой в удачу. Спешил он полем, напрямик, чтоб скоротать время и успеть к наковальне — не дай бог опоздает и тогда запишут прогул. Он бежит молча, но это лишь кажется, что он молчит. Бежит и на бегу бормочет, поругивает непутевого сына, возносит до небес доброту Антона Шумскова, несравнимого «выручателя» из всех бед, какие случались с лядовцами. Бежит и с замиранием сердца прикидывает, как родня Шумскова своей властью решит судьбу Моти, а заодно и судьбу его Николая. С упреком подумал и о себе: «Надо было бы разжиться бутылочкой. В благодарность — ой как нужна…» Но, веря в силу Антоновой бумаги, бежал дальше…