Для острастки Антон стал рассказывать, как подорвались на мине дед Савелий со своим внуком Женькой и как жестоко осиротела тогда бабка Надеиха.

— Пошли в лес за хворостом. Да прямиком, ешки-шашки, полем. Ну и… Еле чего нашли в могилку положить после взрыва… Люди до сих пор гибнут от мин, и земля ранится…

Парню слушать было не время, но с полевой заснеженной целины свернул на дорогу и побежал окольным безопасным путем. Из-за плеча ружьем торчала и на быстром шаге тыкалась в небо его сломанная лыжа.

Потеряв из виду парня, Антон побрел в сельсовет. Он шел неспешной волочистой походкой, горько усмехаясь на прежде оставленные на снегу утопки своих сапог. Эти сапоги, со стальными нашлепками на подметках он выменял за бутылку самогона у старшого трофейной команды, которая проходила за фронтом. Тогда Антон не раздумывал: с убитого ли солдата они, или из обозного запаса, отвоеванного у немчуры. Были они хороши и статны собой, хоть и великоваты и на одну правую ногу. Он проходил в них всю зиму, с лютого декабря сорок первого до наступившей весны и не знал горя. Подстелит ржаной соломки, намотает по паре портянок — и не нужны валенки. Да их и не было во всей деревне. В морозы все теплое, что могло спасти от смертельной стужи, было пограблено гитлеровской солдатней… Решетчатые отпечатки собственных следов Антон норовил обойти как чужие. Тошно глядеть, но и смешно: следы все воротили куда-то на сторону, влево да влево. Председатель слегка забылся о повестке, о непаханых еще полях, о весне. Шумсков еще раз глянул в сторону, где скрылся парень и потужил, что не искурили с ним цигарку.

Антон вошел в избу и, не снимая шапки и полушубка, прошел за свой столик. Косоногим козлом он стоял в святом углу, скрипуче зашатался, когда председатель, усевшись на табуретку, положил на него руки. Антон, придвинув стол ближе к стене, чтобы не шатался, уставился в выскобленную столешницу. С желтой липовой доски по-глядно и напористо лез в глаза узорчато вырезанный лозунг: «За Родину, за Сталина!» Эту возвышенного смысла мету оставили солдаты, забежавшие на передышку после боя за Лядово. Штыком от самозарядки какой-то искусник и храбрец, видно, хотел оставить память о сотворившемся солдатском подвиге во имя двух святынь — России и вождя. После, когда неказистый столик стал сельсоветским инвентарем, кому не лень, тот добавлял к вырезанному лозунгу и свои слова — со смыслом и без смысла. Оставил было свой автограф и грамотей Женька-первоклассник. Дедовским ножиком на отполированном рукавами углу выкрестил хилые буковки самого короткого словца, какое мальчишки познают еще до школы, едва наловчившись безошибочно выписывать его на воротах и заборах. Никто не видел, как он это сделал. Но стоило деду Савелию снять кнут с гвоздя и глянуть в глаза внука — грамотей сдался и запросил мира. Тем же ножиком Женька соскоблил со столешницы срамное, по разумению деда, словцо и для убедительности замазал угол столешницы чернилами, за что бабка Надеиха после дедова кнута вознаградила внука еще и горячими подзатыльниками.

Антон, тепло вспоминая женькину историю, огладил рукой очерниленный угол стола, еще раз, чуть не в голос, прочел солдатский призыв на столешнице и покликал бабку Надеиху. Та сидела у печки, прильнув поясницей к кирпичам и ждала тепла. Подслеповато копаясь в тряпье, она штопала дедову рубаху на тот случай, если вдруг объявится каким-то чудом сын и она обрядит его в ту самую рубаху. Ее Алексей, тем роковым рождественским днем закопав в землю сынишку Женьку с отцом, с обезумевшей женой Настей умчался на Щекинские шахты и, словно сгинул, — ни письма, ни голоса, даже во снах не отзывался на поклик обедованной матери.

— Аль заснула, ешки-шашки? Тебя же зову, тетка Надежда! — повысил голос Шумсков.

— Зачем я тебе понадобилась? — уставшим голосом, однако послушно отозвалась Надеиха.

— Сон-то мой и правда в руку — печаль и есть печаль, ешки-шашки, — разглаживая повестку на столе, издалека начал Антон. — На войну вот призывают…

— Тебя, што ли?.. Ты и так две отбухал — духу в грудях не осталось. Мало газу нахлебался, что ли?

— Зябрева, не меня зовут, — сообщил Антон.

— Эт какого же: Вешнего, аль Зимнего? — с удивлением и старушечьим страхом спросила бабка.

— Ешки-шашки! — взбалмошно встрепенулся и засуетился председатель — то шапку снимет и наденет, то в повестку носом ткнется, чтоб точно определить, кому же все-таки из Зябревых строгая военная бумага. — Как же я прошляпил-то, не расспросил посыльного?.. Вот остолоп…

Да и что мог сказать этот залетевший в Лядово парень по приказу военкома? Сам без пяти минут солдат: ружье в руки да в окопы — и вся недолга. Какое его дело, что в каком-то Лядове проживают двое Зябревых, тезки и ровня даже по году рождения? Антон стал успокаивать себя тем, что, возможно, ему самому, как представителю власти, теперь дано право по своему усмотрению решать «мобилизационные» вопросы. Кому, как не ему, знать: где кто из его однодеревенцев нужнее сейчас — на фронте или в колхозе.

— Как ты кумекаешь, — всерьез Шумсков стал советоваться с бабкой Надеихой, — кого из них пользительнее оставить дома, в колхозе, а кого — под мобилизацию, а?

— С обоих концов потеря, как не крути, — затужилась и сама Надеиха. — Хоть Зимнего, хоть Вешнего на погибель пошлешь — однова грех на тебе. И перед ним ответ тебе держать, — старуха показала на лик угодника в святом углу.

— Я по-государственному с тобой толкую, а ты меня все богом стращаешь, — осерчал Антон и зашагал туда-сюда по горнице. — Я власть или не власть, ешки-шашки? — шумнул председатель, подбадривая самого себя.

— Хороша власть, когда всем все — в сласть, а не по выбору, — сбалагурила старушка, безобидно уходя от ответа. — Твоя воля, тебе и решать.

Воля волей, а ответа и сам Антон не находил: тот и другой из Зябревых в ту трагическую годину нужны были и в колхозе и на фронте.

И все-таки председатель решился:

— Все! На позиции у меня пойдет Николай Вешний… Без кузнеца обойдемся как-нибудь. Скоро наладятся дела в МТС и по железной части нам помогут. Так или не так я говорю, тетка Надежда?

— Твоя воля… — повторила свое старуха. — Хозяин слову барин.

— Тогда сходи-ка за кузнецом. Я сам вручу Николаю повестку, законным порядком вручу, ешки-шашки…

— Конешно, конешно, не твоя вина в этом, Захарьич, — скорбным голоском прошамкала бабка Надеиха и вздохнула: — Во всем война проклятущая виновница.

Бабка засобиралась в дорогу, Антон опять сел за стол, положил перед собой кулаки, бросил на них голову и задумался.

— Ну, так я пошла, Захарьич, — собравшись в дорогу, для порядку доложила Надеиха своему начальнику.

— А я думал, ты воротилась уже, — проворчал Шумсков, недовольный нерасторопностью сельсоветской рассыльной.

— Тоди молодую замену ищи мне. Она шустрее спроворит, а я тебе не араплан, чтобы лётом летать, — угрюмо отшутилась бабка.

Когда за ней захлопнулась дверь, председатель поднял голову и уставился в окошко, за которым вскоре проплыл шалашик бабкиной серой шали. Но проплыл, как ему показалось, не в сторону кузнецовой избы, куда было велено ей идти, а в другую, где жил колхозный кладовщик. Антон выбежал на крыльцо напомнить старухе, чтобы шла она к кузнецу, кому он решил вручить повестку. Хотел окликнуть ее, да не получилось — оклик сорвался на кашель. А когда отдышался, до Надеихи было уже не докричаться. И по-житейски просто подумалось ему: то ли старуха «схитрила» на свой манер, то ли пока не судьба — идти на фронт Николаю Вешнему. «Нет видно, одной человечьей силы мало для судьбы», — с таинственной настороженностью подумал он о неожиданном повороте его решения — не его в этом воля.

Антон вернулся за свой стол и, склонив голову, с щемящей присталью — в какой уж раз — прочитал призывные слова на столешнице: «За Родину, за Сталина!» «Вот она, та самая судьба — одна на всех…» Всего-то два слова. Но за ними — два имени: по-матерински поэтичное имя России и, отдающее звучным железным холодком, имя един-человека. Два слова, два имени, они стояли рядом, в несокрушимой величавости и единстве, и в то же время — в невероятной несоразмерности друг с другом… Шумсков, будто впервые сделав это открытие, чего-то забоялся — под полушубком прокатилась колючая осыпь — и он сбился с толку: с великими именами в его сознании как-то неразберишно перемешались имена Зябревых, двух Николаев — кузнеца и кладовщика — и встали в один ряд, в том же высоком значении. А сколько их, таких, на Руси Великой!..