Ночами Антоном думались думы, утрами он звякал в чугунную доску, скликая народ на работу, днями он гонял по полям, лугам и огородам свою кобыленку, подаренную ему «обчеством», а коммуна безнадежно хирела, люди все чаще опускали руки, молча отсиживались в своих подворьях в ожидании новых перемен. Сникли и митинговые речи. «Нужна какая-то свежая мобилизация», — определил для себя Антон суть «текущего момента»…

Председатель Шумсков нехотя сполз с лошади и был намерен прочитать очередную «мобилизующую» мораль «лодырям», но воздержался, заметив сторонних людей. Все еще не сгоняя с лица суровости, он подошел и поздоровался за руку с Иваном Лукичом и с его свояком Парфеном, которого помнил с прежних заездов рязанца в Лядово. Другие мужики в голос тоже поздоровались с председателем. Тот ответно поклонился и отошел в сторонку, к откатившемуся бревну, и сел покурить, подумать. В райкомпарте, куда уехал еще с вечера, он впервые услышал новое словцо «колхоз» и теперь оно, запав в душу, не давало ни покоя, ни ясного смысла, что это такое. Уловил Антон лишь одно, что «колхоз» — это революционный шаг вперед от коммуны. Громко и заманчиво! Но куда и как «шагнуть», — думал и пока не находил ответа председатель Лядовской коммуны. С сомнением он поглядывал и на работающих коммунаровцев.

Иван Лукич, орудуя топором, искоса тоже следил за работающими и ждал, что скажет председатель. Скоро муки, выписанные на лице Антона, кузнец принял на свой счет и, вонзив топор в бревно, подошел и сел рядом с председателем.

— Ты, Захарыч, не серчай на меня. Кузня без дела не стоит, — заоправдывался Иван Лукич. — Там, у горна малый мой, Вешок, орудует. За меня вкалывает… Не кори и за это самовольство, — кузнец кивнул на стройку. — Пора пришла, никуда не денешься. Как-никак парню жениться срок подпирает, а в эту халупу какую красавицу заманишь? — Иван Лукич показал на полуразвалившуюся старую избу. — Вот со всех потрохов и пыжимся, чтоб как у людей вышло…

— Так. Ладно, — спокойно стал рассуждать председатель. — За тебя-то сын вкалывает, а вот за них кто работать будет? — повысив голос, Антон пожаловался на коммунаровцев. — Их зачем понаймал к себе? Ты буржуй, что ли?

— Помилуй, Антон Захарыч, — протестующе кузнец загородился корявыми ладонями. — Все своей охотой пришли. Без всякого найму. Никому ни золотничка не посулил. Поверь и спроси!

— Так и задарма? — поверил и не поверил Антон.

— Да, ей-богу, ни за грош! — с восхищением стал доказывать Иван Лукич. — Не помню, когда такое и было в нашем Лядове. Ежели в охотку, говорят мужики, мы тебе чиво хошь сгородим — хоть церкву с колокольней, не токмо избу. Было б только на што поглядеть потом, чем полюбоваться… Так и говорят — не сойти мне с этого места. Вот и распознай, где и какая сила у них заложена.

Иван Лукич зачем-то и кому-то погрозился обгорелым пальцем и побежал к своему топору. Антон, завидуя «охочей» работе своих же коммунаровцев, с душевной натугой стал размышлять над новым словом «колхоз».

Весело шла работа и на второй и на третий день. Такие дни катились вместе с солнцем — от восхода до заката. К концу недели был связан первый, коренной венец. Он распятно лежал на кирпичных, наспех смазанных тумбах и уже означал основу добротного сруба будущей избы. Однако со второй недели, — будто кто сглазил, — топорный звон стал заметно стихать, а скоро Иван Лукич остался на стройке с одними рязанцами. Не изменили ему лишь конюх дед Финоген да пара бессемейных мужиков, которые за сходную плату согласились продолжать «помочь». Остальные же коммунаровцы перекинулись на другую стройку…

Она разгорелась опрометно и заполошно — на противоположном конце Лядова. Иван Прокопыч Зябрев, по-здешнему — коновал, тоже собирался женить сына — Николая Зимка. Но, как-то промешкав и дав обогнать себя кузнецу Ивану Лукичу Зябреву, теперь спохватился и раздул такую бурю, словно собирался возводить вторую Шатуру. Верст за двадцать с Теплинского кирпичного завода потянулись грабарки и бестарки с красным кирпичом и ребристой черепицей на крышу. В двух объемистых, в сажень глубиной, ямах гасилась известка, от удушливых газов которой в хлевах ночами кашляли овцы и дохали утробами коровы. Песок с глиной были под боком, в Чертовом овраге, и возил их на самодельной тачке с приплужным колесом попереди коновал-младший. Зимок делал это в одиночку, без рубахи, похваляясь сильным и ладным телом. Иван Прокопыч, любуясь ухватистой яростью сына, иногда с показной заботой окорачивал его ребячий пыл:

— Ты полегче, полегче — авось не воду на пожар…

Но отцовская заботушка еще пуще подхлестывала парня, и тот опрометью мчался в очередную ездку.

После заготовки материалов Иван Прокопыч привез на полке артель каменщиков с инструментом, с рабочей одежей и походным скарбом. Мастера и подручные, отказавшись от постояльства в старой коноваловой избе, соорудили барачную сараюшку с нарами и козловым столиком посередине — для отдыха и кормежки.

— Чтоб без всякого беспокойства для хозяина, — просто объяснил старший подрядчик свое решение.

Отказались артельщики от вина, когда договаривались о поденной оплате.

— Печку затопим — тогда и песню сладим, — отшутились мастера.

Такой оборот дела понравился и самому Ивану Прокопычу. Однако в районную винополку ехать ему все-таки пришлось. Переметнувшиеся к нему коммунаровцы со стройки кузнеца от коновала, помимо «общего кулеша», потребовали и горький добавок — ежевечернюю рюмку после дневного шабаша. Работать обещали от утренних петухов до загона коров. За «черную» работу такая плата — кулешный харч да шкалик на душу — вполне устраивала Ивана Прокопыча. Но при этом он оговорил свое право на отбор лядовских «подрядчиков»:

— Ленивых не потерплю. У меня так: кулеш — по глотку, винцо — за красную работку, — полушутя, но с хозяйским капризом поставил условия для охотников вылить.

И свое слово Иван Прокопыч держал по чести. У знакомого винопольщика он выклянчил на первый случай две корзины дешевой водки в самом малом разливе — в шкаликах. Привезя такую «удачу» заглазно, он упрятал корзины в погреб, а когда наступала пора вечернего расчета. Иван Прокопыч умел расплачиваться с таким достоинством, что скоро и основные мастера-подрядчики из артели, скостив установленную плату, запросили такую же поблажку и себе. И все пошло как нельзя лучше.

На обоих концах Лядова в деловом шуме и суете кипела работа. Все дивились и не могли распознать: с какой такой удачи и с каких благ крутилась карусель «счастливых», как обозвали всех Зябревых. К тому и другому хозяину, кузнецу и коновалу, не раз наезжала из района милиция и, повертев предъявленные бумаги и слегка озлившись на доносчиков, уезжали ни с чем — строились Зябревы на «законных основаниях».

Председатель Антон Шумсков, доверяя милиции и поражаясь ладу, с которым работали мужики, сетовал на безладицу в своей коммуне. И унялась душа лишь тогда, когда лядовский народ то ли от зависти, то ли по соблазну принялся вдруг за поправку своих подворий. Работа нашлась у всех. Кто взялся, начесывая старновку, обихоживать провалившиеся замшелые крыши, а кто-то чинить воротца, изгороди, амбары, сараюшки и поскотины — у кого что имелось. На обеих слободах деревни «обчеством» вычистили колодцы. Воспользовавшись рабочим заполохом, Шумсков ломал голову: чего бы еще заставить сделать на общее благо? «Хоть церкву с колокольней!» — вспомнились слова кузнеца Зябрева. Народ, он такой — он все осилит и сумеет, дай лишь волю ему. Своего храма Лядово не имело с древних времен, а теперь их строить и вовсе не полагалось. На теперешней Руси церкви все больше рушились и разорялись, как ненужное и вредное пристанище попов — носителей и хранителей «опиума народа». И как первому партийцу на селе Шумскову надо было заботиться совсем о другом. И его вдруг осенило: во что бы то ни стало подправить и побелить коммунаровскую конторку — не дело, когда «власть» располагается в развалюхе. И, не давая остыть собственному порыву, он немедля созвал сельский сход. По «самооблажению», по команде Шумскова, «обчеством» было предписано: с обеих зябревских «строек» отрядить в пользу коммуны «свежего материалу» — известки на побелку, досок на поправку полов и потолка, а также кирпича на перекладку трубы. Никто из Зябревых, ни Иван Лукич, ни Иван Прокопыч, не рядились — нежадно отдали, от кого что полагалось, коммуне, лишь бы не навлечь строгостей от «высокой» власти и отвязаться от Шумскова…